Юрий Котлов - Мои осколки

После восьмого класса я ушел в ПТУ, выбрал специальность слесаря КИПиА, с тройками в девятом делать нечего, и средств нет, чтобы потом пристроить меня в институт или университет. Да и не горел я желанием учиться. Не желая получить систематического обучения, просвещался самостоятельно, читал то, что нравилось. И открыл для себя в те годы «Плутонию» Обручева, «Затерянный мир» Конан-Дойла, «Странников» Шишкова, да и еще много интересных книг. Позднее полюбил Паустовского, Гашека, Хемингуэя, Джека Лондона, Сэлинджера, тех авторов, кто заставлял сопереживать, кто парой строк мог выдавить из тебя слезу. Например, такие строки можно найти у Паустовского в его «Судьбе Шарля Лонсевиля» или в рассказе «Драгоценная пыль». Во многих его рассказах. Или у Бунина в «Жизни Арсеньева»: «В далекой родной земле, одинокая, навеки всем миром забытая, да покоится она в мире и да будет вовеки благословенно ее бесценное имя. Ужели та, чей безглазый череп, чьи серые кости лежат теперь где-то там, в кладбищенской роще захудалого русского города, на дне уже безымянной могилы, ужели это она, которая некогда качала меня на руках?»

Паустовский сказал про эти строки, что их нельзя читать без душевного потрясения. Абсолютно с ним согласен.

Закончив ПТУ, я сам пришел в военкомат проситься в армию, и на меня смотрели там, как на сумасшедшего. Большинство ровесников пытались чудить, чтобы лечь в больницу и добиться отсрочки. То во время комиссии тайком в туалете каплю крови в мочу пустят, чтобы помутнела, то еще что учудят, а тут — нате, сам пришел. Подивились, дело перелопатили, нашли выписку от гематолога, где я продолжал состоять на учете, и отправили домой, сказав, что про армию могу позабыть навсегда.

Устроился тогда электромонтажником второго разряда на местный Механический завод, где выпускали для военных целей мины и гранаты, а для мирных — детские велосипеды. Три года проработал, и воспоминания о том времени остались самые приятные: зарплата сто рублей, добродушные мужики в бригаде, напарник Асым Хамзеевич, пожилой татарин, вечно страдавший с похмелья. Опохмелится и пропадет по своим делам. Я мотаюсь по заводу, знакомлюсь с практикантками в пирожковой или отковыриваю с электромагнитных пускателей серебряные контакты. Здесь же, на заводе, познакомился с сестренками-близняшками. Таня и Оля. С Таней и лишился невинности, потом по моему настоянию она сделала от меня аборт, и мы расстались. Не готов я еще был к семейной жизни, да и она была не тем человеком, что был мне нужен.

Новые друзья, шпана, и сам такой же. Мотоцикл «Ява-350», купленный за 900 рублей, и бешеная езда с приятелями наперегонки по ночным улицам. Короткая кожаная куртка, танкистский шлем, в кармане плеер, в ушах наушники — «Мираж» или Си Си Кейч.

Помню девочку, тоже Таню, приехавшую к бабушке из Москвы. Мне восемнадцать, ей четырнадцать, но выглядит она взросло: стройная, грудь и бедра развитые, волосы длинные черные, в мелких кудряшках. Ее мать-экстрасенс по фамилии Рождественская, народ в столице лечит и дурачит, и Таня утверждает, что тоже обладает способностями. Я настроен скептически, но когда Таня говорит, что в прошлой жизни я был художником и жил на юге Франции, настораживаюсь. Так вот, значит, откуда во мне этот дар и потребность рисовать! Но она-то этого не знала, вот в чем дело. И еще Таня утверждает, что в прошлой жизни мы с ней были любовниками. Я прошлой жизни не помню, ни своей, ни ее, тем более, но, может, это намек? Мы у товарища в гостях, он с подружкой закрылся в своей комнате, мы с Таней закрылись в родительской спальне. А я пренебрегаю почему-то юным и желанным телом. Почему? Сам не могу ответить на этот вопрос. Может быть, испугался ее матери-колдуньи.

Скоро Таня уехала, была на меня сердита и даже не попрощалась.

Больше я ее никогда не видел, а жизнь продолжалась.

С друзьями только и смотрим, чего бы своровать. С легковушек снимаем ночью колеса и дефицитные тогда лобовые стекла, залезаем в гаражи, склады неохраняемые — денег полные карманы, разъезжаем на такси. Потом — возмездие, следствие, три месяца в тюрьме, суд, три года условно. И первое упоминание о моей скромной персоне в местной газете: «У девятнадцатилетнего гражданина изъят арсенал из сотен патронов, гранат „Ф-1“ и даже снарядов». Не верьте. Снаряды были, да, но такие, что годились лишь для того, чтобы поставить их на полку, как сувенир. Патроны были от строительного пистолета, каким дюбели в бетонную стену заколачивают. Граната действительно была «Ф-1», «лимонка», да, но всего лишь одна, и та учебная.

Про те три месяца можно написать отдельную книгу.

Друзья менялись, приходили, уходили, но мать продолжала оставаться матерью — не предаст, не бросит.

Невнимательный к датам, плохая память, — можно попытаться найти себе множество оправданий, но факт остается фактом — я всегда забывал поздравить мать с днем рождения. Она никогда не напоминала, даже если я целый день, день ее рождения, мотался у нее на глазах, не утруждая себя вспомнить. Однажды решил — всё, хватит: подсмотрел незаметно в паспорте у нее, 7 октября, жду. Купил подарок заранее и седьмого октября, как положено, с цветами, лезу обнимать, поздравляю. Мать удивляется: «С чем поздравляешь, сынок?» — «С днем рождения, мам! Видишь, не забыл!» — Она добродушно улыбается: «Так он у меня прошел давно. Месяц назад». — Я удивляюсь: «Как так? В паспорте же написано!» — «Да перепутали в столе паспортном, когда паспорт меняла. День рождения седьмого. Седьмого сентября».

Если матери нужно было куда-нибудь по бумажным делам, редко когда получалось сходить удачно. Всюду она ходила по два-три раза. Придет, а там — обед. Придет после обеда — вообще закрыто. На почту пойдет до или после обеда, а там будто нарочно электричество отключили. В поликлинику — а там сам врач заболел. И так всюду. Я, иногда сопровождая ее в этих бесконечных походах, только дивился. Мать вздыхала: «Несчастливая я».

В 1992 году я уволился с Механического, устроился в тепличное хозяйство электриком, уволился через два месяца и оттуда, и все, с тех пор в моей трудовой нет ни одной записи. Скитался, занимался бутлегерством, иногда деньги водились, иногда нет, но мать никогда не бранила меня, не заставляла устроиться на какую-нибудь постоянную работу. Она видела, что еще я и пишу.

Я никогда не делился с ней, что пишу, о чем, для кого, она лишь видела меня, склонившегося ночами над пишущей машинкой, стучавшего, стучавшего… Рукопись в конверт, и идешь на почту. Потом, на время оставив машинку в покое, живешь ожиданием. Вот, думаешь, сегодня почтальон принесет тебе письмо, которое изменит всю твою жизнь. Ничего подобного. От издателей, от редакторов — ни ответа, ни привета.