Ирина Васюченко - Жизнь и творчество Александра Грина

Это было отвратительно. Зато теперь, раскаявшись, впали в противоположную крайность. Прежние бранные слова «мещанин», «обыватель» зазвучали почтительно, порой и хвастливо. Иные журналисты даже подписывают так брюзгливые газетные статейки, не замечая, что это смешно. И грустно. В таком хронически больном обществе, как наше, любое новое проявление глупости больше удручает, чем смешит.

Превозносить обывателя не стоит. В его непрезентабельном портрете, детально разработанном советской литературой, правды куда больше, чем нам бы хотелось. Иное дело, что у нас самому тупому, злобному конформисту полагался титул «простого труженика», «мещанином» же объявлялся тот, кто не угодил властям. Однако будем справедливы к Грину: уж он-то не причастен к словесному шулерству подобного рода. Что до романтического презрения писателя к «золотой середине», нравится оно нам или, напротив, возмущает, важно понять, что здесь к чему.

Вспомним для начала, что Грин вырос в той самой стране, где мы с вами живем. Не стоит верить тем, кто теперь утверждает, будто все ее несчастья от большевизма. Его победа не была бы возможной, если бы и тогда страна не томилась от застарелых недугов рабства и невежества. Тяжелые больные часто попадают в лапы к разного рода чудотворцам с большой дороги. Большевизм и был таким наглым лекарем-самозванцем, щедрым на кровопускания, ядовитые пилюли и сладкие посулы.

Грину довелось повидать и конец старого, и начало нового режима. Если общество всегда держится на людях, подобных его персонажу, мог ли он не заметить, что держится оно плохо? Исторические события, свидетелем которых он был, давали для таких размышлений богатую пищу. Но Грин не был бы Грином, если бы в своих наблюдениях задержался на одних отечественных бедах. Ведь его, в отличие от нынешнего брюзги по псевдониму Обыватель, занимали вопросы не быта, а бытия. Не политики, экономики, распределения благ, а духа. В его книгах живет ощущение не российского, а мирового неблагополучия. Его герои, даже самые беспечные, остро сознают трагизм человеческого удела. Стоит лишь вчитаться повнимательнее, чтобы убедиться, что и тогда, когда они вовлечены в круговорот увлекательных событий, их не покидает это сознание. Именно ему они обязаны своим иногда поразительным душевным равновесием. Даже в порывистом желторотом Санди из «Золотой цепи» уже есть печальный стоицизм, между прочим, сближающий Грина с экзистенциалистами. При знакомстве с творчеством Камю, Сартра и некоторых других западных авторов двадцатого столетия не так уж трудно заметить это родство.

В глазах Грина существует связь между экзистенциальным мировым неблагополучием и косной, душевно глухой массой, по отношению к которой он так смущающе недобр. Безликость его страшит. Он ждет от нее всех зол. Вот и добродушный огородник Пек, надежный, как крепко пришитая пуговица, оказывается прохвостом. Стоило ему вслед за Нэфом ввязаться в чуждую его натуре игру с судьбой, чтобы на первом же крутом повороте сюжета маска слетела.

То же происходит с мнимым добряком Баркетом и его свежей, миленькой дочкой Мартой в «Дороге никуда», со служанкой Петронией из того же романа, «цветущей, рослой, олицетворением хозяйственности и здоровья». Давенант сделал для этих людей много хорошего, они же из корысти и трусости обрекают его на гибель. Простые люди. Не злодеи. Даже не циники. Ведь цинизм — какая ни на есть, но осознанная позиция. А им это ни к чему. В повседневном обиходе такие больше склонны к сентиментальности и ханжеству, но в ситуациях решительных действуют, не считаясь ни с чем, кроме собственного удобства и выгоды. Этот род имморализма не нуждается ни в свирепых теориях Блюма («Трагедия плоскогорья Суан»), ни в мрачном позерстве Энниока («Жизнь Гнора»). Он естествен, как бурчанье в животе.

Один из защитников Грина в советское время утверждал, что «в нем нет ничего от элиты, от аристократов духа», он желает земного рая «для всех, а не для избранных». Так приходилось писать тем, кто хотел спасти писателя от полного запрета. Но это неправда. Хотя бы потому, что в его книгах счастье («рай», «Несбывшееся») не бывает общим. Оно для каждого — другое, особенное. И никому не дается даром. А выиграть у судьбы способны немногие. И если возможно подобрать для них общее определение, то это именно аристократы духа. Не рода — таких проблем для Грина не существует, его герой может быть трактирщиком или графом, художником или бродягой, беглым солдатом или кабинетным ученым. Важно, что он «сокрушитель судьбы», подобно изобретателю и путешественнику Жилю Седиру из рассказа «Вокруг света», выигравшему небывалое пари.

Материальный результат его победы выразился в круглой сумме. Эти двести тысяч веселят читательское сердце не меньше, чем сказочные полцарства, достающиеся славному герою. Деньги часто фигурируют в книгах Грина в качестве важного обстоятельства, а порой и главной цели головоломных предприятий, на которые пускаются его персонажи. Критика советской поры старалась не замечать столь неприличной подробности. Но факт остается фактом: в представлении писателя желание разбогатеть принадлежит к разряду романтических побуждений.

«Помните, наш путь не легок. Нас будет рвать на куски судьба, но мы перешагнем через ее труп. Там глухо: леса, тьма, враги и звери; не на кого там оглянуться. Золото залегло в камне. Если хотите, чтобы ваши руки засветились закатом, как глаза, а мир лежал в кошельке, — не кряхтите». Так поучает Нэф своих спутников, рискнувших отправиться с ним за золотом в дебри Ахуан-Скапа. И его книжное красноречие — общая черта гриновских героев — не оставляет собеседников равнодушными. Оба сдрейфили. Пришлось Нэфу отправиться одному. Вряд ли он любил золото больше, чем Пек и Хин. Вернувшись, он поделился добычей со своими ненадежными приятелями, хотя ни один из них не поступил бы так.

Деньги заманчивы. Для людей с воображением и размахом это шанс осуществить любые невероятные замыслы. Зато уж и способы подзаработать героям Грина выпадают отчаянные, на самом пределе человеческих сил. И возможно, именно потому смысл происходящего не сводится для них к цифре, сколь угодно длинной. В пари, предложенном миллионером Аспером, Седир из рассказа «Вокруг света» видит не жестокий каприз толстосума — на нравственность Аспера ему наплевать, — а вызов судьбы. И Нэфу слышится ее грозный рог, доносящийся из диких пространств Ахуан-Скапа. Гриновский герой в подобных случаях уверен, что зовут не кого-нибудь, а именно его.

Это важнее, чем деньги. Рыцарь не откажется от поединка, ибо превыше всего честь. Верующий не может презреть знамение, ниспосланное свыше: это значило бы погубить свою бессмертную душу. Герои Грина, мало помышляя о вере и не считая себя рыцарями, тем не менее привносят в свои отношения с судьбой пафос и мистику того же рода.