Юрий Сушко - Дети Есенина. А разве они были?

– Кому адресовано?

– Председателю Реввоенсовета Республики товарищу Троцкому. Вот послушай…

«Глубокоуважаемый Лев Давидович. Ввиду того, что спектакль «Земля дыбом» и в этом сезоне собирает большое количество рабочих, красноармейцев и комсомольцев и так как снятие названной пьесы с репертуара поставит наш театр в крайне затруднительное положение (у нас в репертуаре всего 3 пьесы), просим Вас, Лев Давидович, подтвердить прежние приказы Ваши о снабжении нашего театра, никем кроме Вас не поддерживаемого, всем необходимым для спектакля «Земля дыбом».

Нам необходимы:

1) Три мотоцикла с лодочками (раза 3 в неделю на полтора часа (с 8 до 9 ½ ч. вечера; один на 2 ½ часа (с 8 до 10 ½ ч. вечера)).

2) Автомобиль легковой, как в прошлом сезоне.

Приношу извинение за беспокойство. От лица всего коллектива приношу Вам глубочайшую благодарность.

С коммунистическим приветом. Всеволод Мейерхольд. 29 октября 1923 года».

– Что скажешь?

– Полагаю, наш Лев Давидович сомлеет от удовольствия. Сам Мейерхольд коленопреклоненно… Все они любят лесть, которой не бывает чересчур. Их же легко обмануть подобострастием. Они ведь считают, что в свое время этого всего недобрали из-за злого царя, вот и нагоняют…

– Не смейте подтрунивать над старым больным человеком.

– Севочка…

Актрисой редкого дарования называл Зинаиду Райх Илья Эренбург. Андрей Белый был непременным зрителем каждой премьеры. Юрий Карлович Олеша свою нежность к ней пытался маскировать поэтическими признаниями и словами о несравнимых вишневых глазах и абсолютной женственности Зинаиды Николаевны. Борис Пастернак писал Мейерхольду: «Зинаида мне очень нравится. Она изумительная актриса и великолепная женщина. В первую очередь, конечно, красивая женщина, а потом уже талантливая актриса. Если Вы не против, то я хотел бы посвятить ей стихи и подарить букет цветов. Кстати, цветы я ей согласен дарить каждый день…»

Ах, кстати! На пылкое письмо Пастернака режиссер так и не ответил, а вскоре вообще перестал разговаривать с Борисом Леонидовичем.

Только вот приятелям Есенина Зинаида, разумеется, решительно не нравилась. Ни как актриса, ни как женщина. Впрочем, им не понравилась бы и любая другая, кто мог бы попытаться отнять у них самих хоть чуточку Есенина.

Анатолий Мариенгоф пытался изощряться в «комплиментах»: «Щедрая природа одарила ее чувственными губами на лице круглом, как тарелка. Одарила задом величиной с громадный ресторанный поднос при подаче на компанию. Кривоватые ноги ее ходили по земле, а потом и по сцене, как по палубе корабля, плывущего в качку». Злословил в тон приятелю и Вадим Шершеневич: «Ах, как мне надоело смотреть на раЙхитичные ноги!.. Конечно, очень плохо играла Зинаида Райх. Это было ясно всем. Кроме Мейерхольда. Муж, как известно, всегда узнает последним».

Неуклюже защищая Райх от нападок недругов, Маяковский на одном из театральных диспутов прямо заявил: «У нас шипят о Зинаиде Райх: она, мол, жена Мейерхольда и потому играет у него главные роли. Это не тот разговор. Райх не потому играет главные роли, что она жена Мейерхольда, а Мейерхольд женился на ней потому, что она хорошая артистка…»

Тем временем в Москве после долгих путешествий по Европе и Америке вновь возник Сергей Есенин. Он изменился: исчезло юношеское обаяние. Сломленный, больной человек стремительно катился вниз, менял женщин, пил, погибал – и сам стремился навстречу гибели. За ним тянулись слухи о диких скандалах, поговаривали об эпилептических припадках. Неожиданные успехи бывшей жены на сцене удивляют его; нежность и признательность, которые Зинаида публично демонстрирует в отношении к Мейерхольду, задевают и больно ранят. Сергей Александрович, пропадая, цеплялся за прошлое. Теперь ему уже не казалось, что Есенины черными не бывают.

«Самое первое, что сохранила память, – рассказывал Костя, – солнечный день, мы с сестрой Таней самозабвенно бегаем по зеленому двору нашего дома… Вдруг во дворе появились нарядные, «по-заграничному» одетые мужчина и женщина. Мужчина – светловолосый, в сером костюме. Это был Есенин. С кем? Не знаю. Нас с сестрой повели наверх в квартиру. Еще бы: первое, после длительного перерыва свидание с отцом! Но для нас это был, однако, незнакомый «дяденька». И только подталкивания разных соседок, нянь, наших и чужих, как-то зафиксировали внимание – «папа».

«Меня, – говорила Татьяна, – сначала поднесли к окну и показали на человека в сером, идущего по двору. Потом молниеносно переодели в нарядное платье. Мамы дома не было – она не стала бы меня переодевать…»

Войдя в дом, Есенин прежде всего осмотрел детскую. Комната ему понравилась – просторная, почти без мебели, для любых забав места предостаточно. «Потом начал расспрашивать, – помнил Костя, – о том, в какие игры играем, что за книжки читаем. Увидев на столе какие-то детские тоненькие книжки, почти всерьез рассердился:

– А мои стихи читаете? Вы должны читать и знать мои стихи…»

Обращался он по большей части к Тане, без обид замечал рассудительный Костя. Став взрослее, он расшифровывал те свои первые впечатления: «Как все молодые отцы, он особенно нежно относился к дочери. Таня была его любимицей. Он уединялся с ней на лестничной площадке и, сидя на подоконнике, разговаривал с ней, слушал, как она читает стихи. Я пользовался значительно меньшим вниманием отца. В детстве я был очень похож на мать – чертами лица, цветом волос. Татьяна – блондинка, и Есенин видел в ней больше своего, чем во мне».

Когда Сергей Александрович удалился, дежурившие у подъезда кумушки-соседки сразу кинулись выяснять, с какими же гостинцами он к детям пожаловал. Узнав, что никаких подарков не было, принялись возмущаться и ругать непутевого папашу последними словами. Зинаиде Николаевне даже пришлось выйти на лестничную площадку и суховато разъяснить: «Есенин подарков детям не делает. Говорит, что хочет, чтобы любили его и без подарков». «А вот мама, – рассказывал Костик, – как раз не придерживалась этого правила и часто баловала нас».

Память мальчика накрепко сохранила семейную сцену, невольным свидетелем которой он стал. Между отцом и матерью шел разговор на повышенных тонах: «Содержания его я, конечно, не помню, но обстановка была очень характерная: Есенин стоял у стены, в пальто, с шапкой в руках. Говорить ему приходилось мало. Мать в чем-то его обвиняла, он защищался. Мейерхольда не было. Думаю, что по инициативе матери…»

Потом Есенин стал появляться в доме на Новинском все чаще, и трезвым, и не совсем. Тарабанил в двери, требовал показать ему детей и не уходил, пока их к нему не выводили на лестничную площадку.