Николай Кузьмин - Круг царя Соломона

Широкие аллеи, будто тоннели, проложенные в массе зелени, открывают вдали разнообразные картины… Это очарование невыразимо, когда смотришь на аллею Марии-Антуанетты, названную так по виднеющемуся в ее конце памятнику. Он сложен из кирпича; на медной доске пьедестала некогда вызолоченными словами изображено: «На вечную память Марии-Антуанетте, королеве Французской и Наваррской…»

В стенах дворца было холодно и сыро.

– Какого шута мы здесь мерзнем, – сказал Федя, – пойдем лучше на солнышко.

Мы вышли в парк. Парк был мало похож на только что прочитанное нами описание. Ограда вокруг давно обвалилась. Старые деревья повысохли. От дорожек и аллей и следа не осталось. Никаких «зеленых тоннелей» уж не было – одни черные пеньки. Парк зарос бузиной, крапивой, репейником, по вытоптанной траве бродили телята. Мы набрели на круглую полянку, посредине которой виднелась куча кирпичного щебня.

– Вот он, памятник Марии-Антуанетте! – сказал Федя.

Холмик битого кирпича был чуть повыше кротового бугорка.

– А где же здесь аллея? – спросил я глупо.

– «Где, где»! Не видишь сам – все повырубили.

Бедный Федя чувствовал себя смущенным, будто был виноват в том, что все княжеские затеи рассыпались прахом.

– Пойдем-ка лучше на Хопер, – сказал он.

Дорогой мы встретили Фединого старшего брата Володю, студента-землемера, и пошли вместе.

Володя нашего интереса к «бриллиантовому князю» не одобрил.

– В вашем возрасте, синьоры, – сказал он, – надо более критически относиться к явлениям общественного порядка. Пора разбираться, кто является полезным членом общества, а кто трутнем. Этот ваш князь, будь он хоть трижды бриллиантовым, самый обыкновенный толстобрюхий крепостник, самодур, обжора и развратник. Что сделал он полезного для человечества? Что осталось от его сиятельства, кроме этого никому не нужного дворца, который Асеев давно разобрал бы на кирпич, да покупателя не находит?

Володя остановился на тропинке, поднял руку, приглашая нас ко вниманию, взъерошил волосы, завел под лоб глаза и сдавленным голосом произнес:

Садитесь. Я вам рад. Откиньте всякий страхИ можете держать себя свободно.Я разрешаю вам. Вы знаете? На дняхЯ королем был избран всенародно…

И прочитал нам наизусть всего «Сумасшедшего» Апухтина. Он уже играл в городе несколько раз в любительских спектаклях и часто выступал в дивертисментах с декламацией.

– Всё васильки, васильки… – бормотал он, изображая безумного.

На «бис» он прочитал нам еще стихи: «Слышишь: в селе за рекою зеркальной глухо разносится звон погребальный…»

На Хопре мы бросали по воде плоские камешки – «блинчики» и считали, у кого больше раз отскочит. Володя делал это ловчее всех. Мы бродили по берегу до самых сумерек.

Над рекой появились ватные Клочья тумана. Сильнее стали запахи воды и береговых трав. На сиреневом небе поднялась медная луна.

Домой мы возвращались через деревню. Мальчишки носились по улице, сшибали ветками майских жуков и громко выкрикивали известное заклинание:

Жук, жук, ниже!Я тебя не вижу!

Сладкая усталость волнами разливалась по телу. В голове шумело от обилия впечатлений, и хотелось спать, но когда мы пришли домой, неугомонный Володя достал полученную с почты книжку и прочитал нам на разные голоса смешной рассказ Чехова «В бане». Значит, все это было в 1903 году, когда к «Ниве» давали в приложении сочинения Чехова. Мне было тогда двенадцать лет.

«Бриллиантового князя» я увидел много времени спустя на портрете Боровиковского в Третьяковской галерее.

Он стоял блестящий и надменный, в своем камзоле золотой парчи, весь в алмазных звездах и орденских лентах. Выражение брезгливой пресыщенности было написано на его стареющем лице. Ни одна эпоха русской истории не имела стольких выдающихся портретистов, как эта, а среди холстов Боровиковского портрет князя Куракина принадлежит к числу его лучших произведений по маэстрии выполнения и по тонкости характеристики.

Тщеславный князь добился-таки желаемого: стал известен потомкам как оригинал прославленного портретиста.

Федор Антонович

I

Учитель математики объяснял нам на доске теорему. Закончив доказательство, он положил мел и торжественно заключил:

– Итак, если внутренние накрест лежащие углы равны, то линии па-ра… Что?

– ллельны! – взревел весь класс дружно.

Учитель вынул из жилетного кармана часы с серебряными крышками и начал их тереть запачканными мелом пальцами.

У него была привычка чистить их таким способом каждый раз после урока, и часы были расчищены до поразительного блеска.

Прозвонил звонок.

Следующий урок был закон божий. Законоучитель поп Василий, лысый, с белой бородою, долго водил пальцем по классному журналу, истомив всех ожиданием, и наконец вызвал:

– Митин Агафон!

Урок был трудный: о ересях. Агафон не знал урока и «плел лапти».

Поп Василий посмотрел на него поверх очков и изрек укоризненно:

– Отолстé бо, ожирé и забы бога…

И поставил двойку.

И правда, Агафон был малый толстый, круглолицый, краснощекий. Волосы на косой пробор, гладко приглажены, под серой блузой крахмальный воротничок, на носу очки – вид аккуратный, добропорядочный. Двойка его как будто мало огорчила. На перемене он подошел ко мне и сказал, улыбаясь:

– Вот подловил, лысый черт! Наплевать, еще успею исправить… На каток сегодня пойдешь?

Может быть, он и был огорчен, но нарочно старался казаться отчаянным. Он набивался ко мне в товарищи, а я относился к нему сдержанно: все эти приметы – и воротничок, и проборчик, и чистый носовой платочек, и начищенные ваксой ботинки в нашем демократическом «градском» училище были не в чести и всеми ребятами презирались.

Вечером на катке мы встретились, а после катка Агафон стал меня упрашивать, чтобы я пошел к нему.

– Про двойку сказал дома?

– Нет еще.

– Выволочки боишься? За меня спрятаться хочешь?

– У нас выволочки не бывает! – возразил Агафон гордо. – Просто я давно уже обещал Федору Антоновичу привести мальчика, который хорошо рисует.

– Кто это Федор Антонович?

– Мой приемный отец.

Я вспомнил, как кто-то рассказывал, что Агафон взят из бедной семьи на воспитание.

– А далеко идти?

– На Калгановку.

Это было недалеко.

Я забежал домой, забросил коньки, сунул под мышку папку с рисунками, и мы пошли.

II

Дом на Калгановке был большой и просторный. Над входом я прочел: «Агентство страхового общества „Россия“. У Агафона была отдельная комната, маленькая, но своя. Он зажег лампу на столе. Боже, какое великолепие: лампа под зеленым абажуром, железная кровать, этажерка с книжками – даже завидно!