Николай Кузьмин - Огненная судьба. Повесть о Сергее Лазо

Некоторое время Сергей и няня сидели молча, как бы скорбя о невозвратной народной потере.

За стеной в комнате братьев послышался шум, малыши ожесточенно сражались подушками. Няня поднялась и вышла. Сергей зажег свечу. На столике возле кровати навалены книги, две или три из них раскрыты. Многое из прочитанного Сергей знал наизусть. Сегодня за столом простоватенькая докторша неосторожно помянула имена Пушкина и Марии Егоровны Зихфельдт. Стихи великого поэта, посвященные ей, — вот они, на раскрытой странице: «Ни блеск ума, ни стройность платья…» Вечернее уединение придавало пушкинским строчкам невыразимую прелесть. Сергей закрыл глаза и мечтательно повторил стихотворение до конца.

Помимо того, что в доме имелась прекрасная библиотека и мальчиков с малых лет приучали любить книгу, привязанность к ежедневному чтению у Сергея подогревалась еще тем, что имя Пушкина произносилось строгими родителями с оттенком некоторой домашности, как человека, имеющего прямое отношение к семье Лазо. Подробности этого семейного предания Сергею еще предстояло узнать.

Пушкин доставлял подрастающему мальчику самые радостные, самые волнующие часы общения с книгой. «Там на неведомых дорожках следы невиданных зверей…» «Подруга дней моих суровых, голубка дряхлая моя!» Или же вот, из юношеского послания Пушкина Чаадаеву: «Товарищ, верь: взойдет она, звезда пленительного счастья, Россия вспрянет ото сна, и на обломках самовластья напишут наши имена!» И наконец, блистательная ода «Вольность», непостижимое творение отроческого ума: «Хочу воспеть свободу миру, на тронах поразить порок».

Сергей быстро взрослел, его умом владели тревожные, не по летам серьезные мысли.

Сергей знал историю роковой дуэли поэта и ненавидел Дантеса непримиримой детской ненавистью, без конца придумывая ему всевозможные кары. Он не понимал, почему никто не скрестил с негодяем оружия и дал ему возможность живым уехать из России.

Во времена своей молодости Пушкин долго жил здесь, в Бессарабии. Отец как-то сказал Сергею, что Пушкин был замечательно силен и ловок. Видимо, молодой поэт томился жаждой действия, дышал опьяняющим воздухом недавней борьбы с угнетателями-турками, и его рука невольно набрасывала вольнолюбивые строки.

Повесть «Дубровский» вызывала в памяти Сергея подвиги Тобултока, о которых столько рассказывала старая няня. Но молодой Дубровский со всеми своими обидами и желанием отомстить богатому хаму Троекурову был Сергею ближе и понятней. Вечерами, при свече, в одиночестве, он откладывал книгу, закрывал глаза и принимался придумывать бесконечные продолжения с новыми приключениями оскорбленного Владимира. В эту пору «Дубровский» нравился мальчику гораздо больше, чем «Капитанская дочка».

И волновали, будили воображение загадочные образы декабристов, друзей опального поэта. Именно здесь, в Бессарабии, завязывались многие узелки, развязывать которые пришлось декабрьским днем на Сенатской площади в Петербурге.

Давно затих громадный дом, поздняя ночь обняла сад, поля, всю землю. Глубокую тишину нарушал лишь легкий треск свечи.

Поплевав на пальцы, Сергей снял свечной нагар. Восковая бахрома свисала со старинного подсвечника. Час был поздний. Достав заветную тетрадь, Сергей принялся грызть карандаш. Как всегда, после прочитанного он ощущал возвышенный настрой. Сейчас с кем-нибудь поговорить бы, открыть душу! Но с кем? Дряхлая няня, знавшая одни лишь предания старины, для таких бесед не годилась. И он тянулся к карандашу, к бумаге… Душа просила подвига, не меньше. Хотелось быть таким, как Тобулток, как Дубровский. Всякий раз представлялось, что он гибнет, мерещились собственные похороны, колыхание знамен, суровая скорбь товарищей, но несказанная прелесть была в том, что он сам принимал участие в этой величественной траурной церемонии, как посторонний зритель. «Нет, весь я не умру…» — шептал он слова любимого поэта.

Он не заметил, что свеча погасла. В комнате был виден каждый предмет. Из просыпавшегося сада доносился стук редких полновесных капель. Затем послышалось тонкое переливчатое журчанье — это на вершине самого высокого тополя завел свою раннюю песню скворец.

Крепкий сон не оставил и следа усталости. Тяжелые гантели давали приятное ощущение силы во всем теле, гнали по жилам кровь. Сергей слегка задохнулся. Мощные мышцы, облегавшие грудь, лоснились от пота, по плечам и рукам прокатывались твердые бугры. Так, а теперь бегом к колодцу — обливаться.

В комнате братьев раздался громкий плач. Сергей усмехнулся. Неженка Боря, любивший поспать, никак не хочет заниматься гимнастикой. Но отец упрям и стоит на своем. Сейчас Борю потащат к колодцу силой. Сергей уже втолковывал ему: это же такое наслаждение, когда все тело разгорится от ледяной щекотки и крепкого растирания. Ни с чем не сравнить!

Плач Бори и хныканье Степы конечно же слышит Елена Степановна, она страдает, однако ей строго-настрого запрещено хоть что-нибудь менять в утреннем распорядке жизни сыновей. Воспитание ребят — мужское дело. Георгий Иванович допускает лишь присутствие старенькой няни возле подраставших сыновей.

С веранды Георгий Иванович самодержавно наблюдал за купанием сыновей. Старший сын радовал сердце. Мальчишка прекрасно развит, настоящий гладиатор! Но что в душе? В чем-то он невольно узнавал себя, свои забытые юношеские порывы, но что-то совершенно не походило, казалось странным и тревожным. Пушкин, вольнолюбивые стихи, задор молодости… Но почему вдруг геология и математика? Сам Георгий Иванович учился на юридическом, но в первенце почему-то проявилась техническая жилка. Ни у кого в роду такого не было. Новые времена!

Пока Сергей обливался у колодца, Георгий Иванович успел побывать в его комнате. Тетрадь с записями валялась на столике рядом с оплывшей свечой. В том, что сын рано приохотился к дневнику, он узнавал себя. Тоже в свое время вел, — мечтал, стремился к возвышенному. Впрочем, дневник ли это? Просто стремление высказаться, понять себя и быть понятым окружающими… Ночные записи Сергея удивили его своей порывистой восторженностью. Гм… погибнуть и самому присутствовать на собственных похоронах. Закрыв тетрадь, Георгий Иванович задумался. Романтика… Чистый, неиспорченный мальчик. Но тем больнее будут неизбежные удары жизни. Что-то приготовила ему судьба? Он перебирает в памяти своих предков и останавливается на Иордании. Но тому при всем его властном и своевольном характере провидение отпустило долгую счастливую жизнь и большие чины. В свое время Георгий Иванович гордился, когда его сравнивали со знаменитым Иорданием и предсказывали, что он повторит его судьбу. Не вышло! Хотя похожего на самом деле было много. Особенно начало жизни. Георгий Иванович помнил, с каким восторженным настроением он вылетел из родительского гнезда и юношей, полным мечтаний, отправился на учебу в Петербург. Блеск столицы, упоение самостоятельностью, новые товарищи… Ему, потомку потускневшего старинного рода, досталось в наследство обостренное чувство собственного достоинства. В отцовских Пятрах еще живы были семейные предания о стародавних временах, и мысли о судьбах своего рода невольно перемежались с размышлениями об исторических путях развития русской государственности, о прошлом и будущем своей родины. Университет в те годы жил неспокойно. Георгий Иванович запомнил Александра Ульянова, вскоре повешенного за попытку покушения на жизнь царя. По случаю счастливого спасения самодержца от рук злоумышленников ректор университета предложил студентам и преподавателям послать царю адрес с уверением в верноподданнических чувствах. В ответ из зала понеслись свистки и возмущенные крики. Немедленно возникло дело «об исключении из Санкт-Петербургского университета таких лиц, которые по неблагонадежности направления в политическом и нравственном дурно влияют на товарищей и вносят в университет смуту и брожение». Вместе с группой других студентов «волчий билет» получил и Георгий Иванович. Вернувшись из столицы под отчий кров, он безвылазно засел в Пятрах и целиком посвятил себя семье, хозяйству…