Денис Давыдов - Дневник партизанских действии 1812 года

большой транспорт с прикрытием, идущий от Гжати. Мы немедленно двинулись к

нему навстречу по обеим сторонам дороги и, вышедши на пригорок, увидели

весь караван сей, - увидели и ударили. Наши ворвались в середину обоза, и в

короткое время семьдесят фур, двести двадцать пять рядовых и шесть офицеров

попались к нам в руки. В прибавок к сему мы отбили шестьдесят шесть человек

наших пленных и двух кирасирских офицеров раненых: Соковнина и Шатилова.

Сии последние сидели в закрытой фуре и, услыша выстрелы вокруг себя,

приподняли крышу и дали знать казакам, что они русские офицеры. Кто не

выручал своих пленных из-под ига неприятеля, тот не видал и не чувствовал

истинной радости!

Двенадцатого партия отошла в Дубраву. Едва мы расположились на ночлег, как

увидели едущих к нам коляску и телегу. Это был юхновский дворянский

предводитель Храповицкий и обратный курьер мой из главной квартиры. Пакетов

была куча: один из них был с печатью светлейшего на мое имя. В сем пакете

находился рескрипт от него ко мне с рескриптом Храповицкому и особый пакет

с извещением о разбитии неприятельского авангарда 6-го числа. Хотя

некоторые бумаги были от 10-го, в оных ничего не было положительного об

отступлении французской армии, выступившей из Москвы уже 7-го числа. При

этих пакетах было много писем от старых и новых приятелей и друзей, которые

осыпали меня такими похвалами, что я едва не возмечтал быть вторым

Спартакием...

К умалению обратили меня проклятый генерал Эверс, посланный из Вязьмы к

Юхнову, и непростительная собственная моя оплошность. Вот как дело было:

13-го мы пришли к Кикино, где праздновали награждения, привезенные

курьером, и слишком рано вздумали отдыхать на недозрелых лаврах. Пикеты

следовали примеру партии, а разъезды доезжали лишь до бочки вина,

выставленной посредине деревни.

Четырнадцатого мы отправили обратно в Юхнов дворянского предводителя и

перешли в село Лосмино в том же расположении духа и разума, как и накануне;

но едва успели мы сделать привал, как вчетверо сильнее нас неприятель

подошел в виду деревни. Будь он отважнее, поражение наше было бы неизбежно.

Но вместо того чтобы авангарду его ударить с криком в деревню, где все мы

были в разброде, неприятель открыл по нас огонь из орудий и стал занимать

позицию! Первое подняло нас на ноги, а второе - исправило следствие

постыдного моего усыпления, ибо хотя я видел две густые колонны, но, уверен

будучи, что в таковых обстоятельствах наглость полезнее нерешимости,

называемой трусами благоразумием, я пошел в бой без оглядки. Когда же

пленные, взятые передовыми наездниками, удостоверили нас, что отряд сей не

что иное, как сволочь всякого рода [37], тогда казаки мои так ободрились,

что преступили меру нужной отважности и едва не причинили более вреда,

нежели пользы.

Авангард мой ударил на авангард неприятеля и опрокинул его, но, быв в свою

очередь опрокинут бросившимися вперед неприятельскими двумя эскадронами,

он, вместо того чтобы уходить вроссыпь на один из флангов подвигавшейся

вперед моей партии (как всегда у меня водилось), перемешался с неприятелем

и скакал в расстройстве прямо на партию: если б я не принял круто вправо,

то вся сия толпа вторглась бы в средину ее и замешала бы ее без сомнения. К

счастию, означенный поворот партии, вовремя исполненный, поправил дело, ибо

неприятель, гнавшийся за авангардом, был принят одною частию партии во

фланг и в свою очередь обращен вспять. Тогда воспаленные и успехом, и

вином, и надеждою на добычу, едва все полки мои не бросились в

преследование. Нужно было все старание, всю деятельность моих товарищей -

Храповицкого, Чеченского, Бедряги, Бекетова, Макарова и казацких офицеров,

- чтобы разом обуздать порыв их и осадить на месте.

Видя, что неприятель не только не смутился отражением своего авангарда, но,

получив новое подкрепление со стороны Вязьмы, двинулся вперед с решимостию,

я решился не противиться его стремлению и отступить тем порядком или, лучше

сказать, тем беспорядком, который я испробовал в Андреянах. Вследствие чего

я объявил рассыпное отступление и назначил сборным местом село Красное, за

рекою Угрою, известное уже казакам моим. По данному сигналу все рассыпалось

и исчезло! Одна сотня, оставленная с хорунжиим Александровым для наблюдения

за неприятелем, продолжала перестреливаться я отступать на Ермаки к

Знаменскому, дабы заманить неприятеля в другую сторону той, куда партия

предприняла свое направление. На рассвете все уже были в Красном, кроме

сотни Александрова, которая, соединясь в Ермаках с моей пехотой, отступила

с нею вместе в Знаменское, занимаемое поголовным ополчением.

Шестнадцатого в ночь я получил известие от начальника сего ополчения

капитана Бельского о том, что 16-го, поутру, неприятель, подошедши к

последнему селу, намеревался его занять, но, увидя в нем много пехоты,

выстрелил несколько раз из орудий и отступил в Ермаки. Тогда только я узнал

от пленных, приведенных ко мне со стороны сел Козельска и Крутого, что

неприятельская армия выступила из Москвы, но, по какому направлению и с

каким предположением, мне было неизвестно.

Семнадцатого я выступил на Ермаки, в том намерении, чтобы, продолжая поиски

к стороне Вязьмы, всегда находиться на дороге к Юхнову, откуда я получал

все известия из армии, ныне, по выступлении неприятеля из Москвы,

сделавшиеся столь для меня необходимыми. Я рассчитывал так, что, ежели

армия наша возьмет поверхность над неприятельской армией, то последняя не

минует того пространства земли, на коей я находился; и что, будучи впереди

ее, я всегда буду в состоянии, сколько возможно, преграждать ее

отступлению. Если же армия наша потерпит поражение, то непременно отступит

к Калуге, вследствие чего и я отступлю к Юхнову или к Серпейску.

Перейдя через Угру, авангард мой дал мне знать, что, будучи атакован

неприятелем под Ермаками, он с поспешностию отступает и что неприятель в

больших силах за ним следует с чрезмерною наглостию. Я рассудил послать к

нему на подмогу одну сотню, а всю партию переправить обратно через Угру.

Едва успел я перебраться на левый берег оной, как увидел вдали дым