Иван Сытин - Жизни для книги

Разрешение на право торговли эти местные торговцы имели или от губернаторов, или от городничих, офени же не имели никаких свидетельств или получали их от местной полиции.

Позднее, когда на книжном рынке появились книги первоклассных русских писателей в дешевом издании, это вызвало резкое неудовольствие цензурного начальства и в особенности всесильного К. П. Победоносцева. Вскоре мне пришлось вести личную беседу с этим временщиком.

Победоносцев вызвал меня для объяснения. Свидание произошло в Москве, на Никитской улице, в доме синодального хора, после окончания всенощной, которая специально служилась для Победоносцева.

— Ваше превосходительство приказали мне явиться. Моя фамилия Сытин.

— Сытин… — на бледном недобром лице с большими усами появилось изумление.

— Так это ты Сытин? Вот он какой Сытин…

Победоносцев ущипнул себя за нижнюю губу и сквозь круглые очки окинул меня пристальным недобрым взглядом с головы до ног.

— Скажи мне, Сытин, как это тебе позволили печатать в народном издании Льва Толстого и других еретиков нашей православной церкви?

— Ваше превосходительство, я ничего не печатаю без разрешений нашей светской и духовной цензуры. Все, что напечатано, было разрешено и одобрено цензурным комитетом.

— Знаю… Очень знаю нашу дуру-цензуру. Она сама не понимает, что разрешает. А я тебе говорю: ты сам должен быть своим цензором. Мы тебе эту пакость запретим. Прекрати сеять в народе эту толстовщину.

Я молчал.

А Победоносцев все пощипывал свою нижнюю губу, переваливался с каблуков на носки и продолжал:

— Я говорил по делу твоих изданий с М. Н. Катковым. Он тебя вызовет и объяснится.

— Слушаю, ваше превосходительство.

Разговор на этом закончился. Победоносцев кивнул своей бледной мертвой головой, и мы расстались.

На другой день я поехал к Каткову. Он принял меня стоя в своем кабинете.

Это был грузный, полный, высокий мужчина, пудов десяти весом. Очень красивое, барственное лицо, роскошная шевелюра с проседью.

Не протягивая мне руки и не здороваясь, он начал:

— Послушайте, Сытин, что это вы обижаете нашего старика Победоносцева? Он мне говорил, что вы печатаете какие-то зловредные книги Толстого и тому подобное.

Я повторил только то, что говорил Победоносцеву.

— Ваше превосходительство, я печатаю все то, что печатает и Петербургский комитет грамотности[23]. Все, что печатается, разрешено цензурой.

— Но вы же знаете, что Толстой — атеист и что он вносит в народ ересь. Комитет вам не указ: вы идете в народ, вы распространяете книги через офеней — это большая разница. И имейте в виду, что этих покупателей мы у вас отстрижем.

Катков говорил властным тоном, не терпящим возражений, — тоном неофициального, но полномочного вельможи, которому все позволено и который все может.

Я пробовал было возражать. Я говорил, что офени торгуют не только произведениями Толстого, что в коробе каждого офени есть и молитвенники, и псалтыри, и евангелие и что народные книжки Толстого тонут в этом коробе, как капля в море.

— Согласитесь, ваше превосходительство, что мужику негде будет купить ни молитвенника, ни псалтыря. Не ехать же ему для этого в город? Да и в городе разве он знает, где купить и что купить?

Но Катков упорно стоял на своем.

— И не нужно мужику молитвенников. Все, что ему надо, он услышит в церкви. А больше ему ничего и не требуется.

Ледяной тон тучного барина дышал такою непреклонностью, что мне не оставалось ничего больше как замолчать. Я видел, что все мои доводы, которые я считал неотразимыми, отскакивали, как горох от стенки, от этого барственного, заматерелого презрения к народу.

Результатом этой беседы, которая велась все время стоя, было то, что через шесть месяцев все офени и всякие вообще торговцы книгами вразнос были обязаны представлять свидетельство о благонадежности, получать специальное губернаторское разрешение на право торговли книгами.

Когда разносчикам, т. е. главным деятелям, двигавшим на своих крепких спинах книжную и картинную торговлю России, урядники объявили, что отныне офени не имеют права торговать без губернаторского разрешения, тотчас же сотни разносчиков оставили совсем книжную торговлю вследствие неумения и непонимания, как ходатайствовать о разрешении. При деле остались лишь самые состоятельные из офеней, торгующие по городам и торговым селам.

На местных постоянных торговцах эта мера также сказалась отрицательно, потому что в некоторых местах стали давать разрешение только на специально книжную торговлю, а не на смешанную с другими товарами, как было прежде. Но в то время в уездном городе торговля одними книгами была немыслима, так как книги не составляли еще в России такой необходимой потребности, как посуда или ситец, да и покупатель не привык идти специально покупать книгу: он покупал книгу попутно с другими товарами, когда книга попадала ему на глаза.

Приведу несколько примеров, доказывающих мои слова.

В Великом Устюге было прежде десять местных торговцев народными книгами, и общий оборот их равнялся 6 тысячам рублей. Так как всем им было воспрещено торговать книгами совместно с другими товарами, то из десяти осталось только двое, и они производили торговлю всего не более как на 3 тысячи рублей. Таким образом, здесь торговля сразу сократилась наполовину. В Туле произошло то же самое. В Сызрани дело шло очень хорошо. Здесь им занимались солидные местные торговцы, но, конечно, при других товарах, и оборот народными книгами здесь доходил до 10 тысяч рублей. Всем им, однако, была воспрещена книжная торговля при других товарах, и из-за этого в городе осталась только одна книжная лавка Умновой, которая еще тащила свое дело, производя оборот не более 1500 рублей в год.

Это одно способно было убить всякую мелкую торговлю, но на горе офеней с них потребовали еще предъявления каталогов с обозначением всех книг, находившихся у них в коробах.

Картина Н. Кошелева «Офеня в деревне»

В итоге огромное дело, которое выросло на русской земле само собой, без всякой помощи правительства и без малейшего его содействия, погибло безвозвратно. Доступ книги к народу был сильно затруднен. Пока работали офени, мужик мог приобрести и картинку и книгу даже без денег. Он мог выменять их за ночлег и за кормежку лошади, за кусок хлеба, за ужин, за крынку молока. От мужика теперь потребовалось, чтобы он сам ехал в город за книгой, ибо книга потеряла доступ к мужику и не шла больше к нему через офеню.