Анисим Гиммерверт - Майя Кристалинская. И все сбылось и не сбылось

Не только хорошим режиссером, но еще и добрейшим человеком был дядя Паша. И он сделал то, что могла себе позволить далеко не каждая семья, где подрастал музыкально одаренный ребенок. Он купил детскую гармошку. Когда в очередной раз отец и дочь Кристалинские пожаловали в гости, дядя Паша вручил ее растерявшейся от счастья Майе.

— Паша, Паша, но с какой стати? — пробормотал изумленный Владимир Григорьевич. — Ты с ума сошел!

— Нет, не сошел, Володенька. Мне кажется, что твоей дочери она пригодится. Считай, что это для нее как приглашение к музыке. А там посмотрим.

И теперь у себя дома Майя могла извлекать из этой расписной гармошки с планками, как у настоящей, звуки, складывать их в мелодии, слышанные по радио, и, к собственной радости, обнаружить, что мелодии под ее пальцами напоминали уже знакомые. Майю никто не учил, никто ничего не мог подсказать, ни отец, ни мать, ни соседи, ни их дети. Родители только удивлялись способности дочери терпеливо растягивать гармошку, неустанно перебирая пальчиками.

И уже перед сияющими дядей Пашей и тетей Лилей (Лиля всегда помнила Ефима, открывшего в ней дарование, — так не суждено ли и ей нечто подобное, ведь девочка очень музыкальна, надо же, на такой безделице играет, и не фальшиво!) Майя наигрывала на гармошке все, что ей удалось выудить из нее, а гости, если они были, бурно аплодировали и наперебой советовали непременно повести Майечку в театр, пусть талантливый ребенок послушает настоящую музыку, оркестр, хор. Как заметил шутник Канделаки, тогда ее репертуар значительно разнообразится.

Но в театр Майя попала позднее, когда стала постарше. Своей «Синей птицы» — «вечнозеленого» спектакля в Художественном, где зал становится детской площадкой аж с 1912 года по сей день, — в театре Немировича-Данченко не было, да и вообще детские спектакли мэтр не ставил. Поэтому Майя открыла для себя театр уже «взрослым» спектаклем, да еще слегка фривольным, — «Дочь Анго». Правда, фривольности ребенок, естественно, не понял, здесь можно было посмеяться над гротесковыми персонажами, да и сюжет был несложен и девочке восьми лет вполне доступен. Но главное достоинство спектакля состояло в другом — в нем участвовала тетя Лиля! В роли, которую Майя запомнила сразу: тетя была Герсильей. И когда она появилась на сцене в капоре и длинном платье с передником — она играла базарную торговку, — Майя узнала ее и захлопала в ладоши. Ей хотелось хлопать еще и еще, но залу до тети Лили не было никакого дела, и папа, сидевший рядом, тоже не хлопал. Когда же после спектакля все артисты вышли на сцену и вместе с ними — тетя Лиля, зал аплодировал стоя, и Майя старалась изо всех сил.

А музыку такую она никогда раньше не слышала, музыка показалась ей очень веселой, может быть, потому, что в зале все весело смеялись хитростям поэта Анжа Питу и цветочницы Клеретты, и одновременно, казалось, смеялась и музыка.

Конечно, оперетта про любовь и французскую революцию вряд ли могла увлечь ребенка, детей на такие спектакли не берут, их не пропускают, но если же они попадали — по высшему директорскому разрешению, как Майя, — то нередко капризничали, скучали, заявляли, что хотят домой. С Майей этого не произошло. Ситро в буфете она получила, домой же папу не гнала. Ее поразил театр, ей нравилось сидеть в ложе, в кресле с бархатной обивкой и смотреть на сцену — та была рядом, и оттуда исходил какой-то незнакомый запах. Майя еще не знала, что у всех театров один запах — столярного клея, красок и старого дерева, а еще в разгоряченный дыханием сотен зрителей зал со сцены стелется легкий холодок. Но самым главным для нее была музыка, в театре она оказалась живой, не то что в черном кругляшке на стене у них дома; в театре музыка рождается, живет, взлетает чуть ли не до погасшей люстры. Артисты тоже были живыми людьми, не то что в кино, и пели красивыми сильными голосами, вот только понять, о чем они пели, Майя не могла. Все любовь да любовь.

На следующий день Майя с восхищением смотрела на тетю Лилю, ставшую теперь самой любимой, она была чрезвычайно горда, что у нее есть такая тетя.

Потом наступила долгая пауза, слушать в театре ребенку было нечего, нужно было еще подрасти, а уж тогда… Через три года это упоение театром приняло стойкий характер.

Пришлось оно на войну, когда зимой сорок третьего, в мороз, гладящий по лицу жгучей ладонью, она быстро шла, почти бежала по Басманной, отогревалась в метро, потом, выскочив на улицу, бежала по Пушкинской — трамваи были редки — и влетала в холодный театральный вестибюль, где ее встречал дядя Паша и вел в фойе. В зрительном зале было теплее, она садилась в кресло — и начинался праздник. Он длился три часа, сопровождаемый музыкой Чайковского, Штрауса, Оффенбаха, Планкета, Лекока. Майя была счастлива. А когда спектакль кончался, она шла к тете Лиле, и на столе с ее приходом мгновенно появлялся горячий чай и тоненькие бутерброды с сыром, припрятанным тетей для Майечки. Следом за ней приходил дядя Паша, и до полуночи они сидели уже за пустым столом при свете керосиновой лампы, дядя Паша рассказывал последние театральные новости, а тетя Лиля, слушая его, укладывала Майю спать на диване здесь же, в гостиной.

Так было в войну. Музыка для Майи становилась частью ее жизни, хотя и ограниченной всего одним театром. Но — каким! Маленькая гармошка красовалась дома на видном месте как былой символ приобщения ребенка к музыке, а сам ребенок постепенно превращался в очаровательную девочку-подростка с двумя косичками-крендельком: такова была девичья мода во второй половине сороковых годов. Каждый спектакль на Пушкинской становился музыкой, которую она обожала, — не Чайковского («Евгения Онегина» она слушала несколько раз), не Штрауса и не Миллекера, а музыкой вообще, в звуках которой можно долго плыть, не ища причала.

Мелодии, услышанные тогда, вспоминались неожиданно через много лет (да разве можно их забыть, эти мелодии, услышав хотя бы раз, особенно при феноменальной музыкальной памяти Майи!) — и становились напоминанием о том времени, когда будущая эстрадная певица проходила свою консерваторию, где получала образование не по части вокала, как полагается в высшем музыкальном учебном заведении, а по части постижения безупречного музыкального вкуса. И пусть не покажется парадоксальным мое глубокое убеждение в том, что профессиональному эстрадному певцу знание оперной классической музыки и оперетты не повредит, а только поможет лучше сориентироваться в том вихре песенных мелодий, в котором он кружится безостановочно и в котором так важно суметь отличить истинное от мелодий вторичных, банальных и безликих.