Николай Смирнов - Золотой Плес

Была какая-то особая, интимная радость в одинокой ночной прогулке, в бодрствовании среди погруженного в забвение мира, и была ни с чем не сравнимая восприимчивость - и у глаза, и у слуха - ко всему вокруг.

Художник опять спускался в парк - с другой стороны, пройдя вдоль оврага, - и опять видел игру света в березах, и опять бродил в аллеях, легко ступая по испещренной тенями земле.

К запахам земли и листьев здесь примешивался новый - женственный запах цветов на клумбах.

Он прошел по откосу, свернул на заросшую тропинку и остановился, присел на скамью: внизу открылась Волга. Она лежала беззвучно, дышала влажным теплом, чуть дрожала от звезд и только вдали, на изгибе, там, где дремала старая часовенка, играла лунным светом, схожим с копьем.

Далеко-далеко вздрагивающей бесцветной точкой показался, стал расти и близиться мачтовый огонь: сверху, от Костромы, наплывал ночной пароход, с заглушённой осторожностью скользивший по реке. Глухо и коротко прогудев, он остановился у пристани, - слышен был грохот сходней, чей-то осторожный голос, - и мимо художника прошла как бы нарядная тень, ночная волжская фантасмагория, грустно просиял малиновый огонь на вахте.

Проводив пароход, художник опять зашагал по аллее. Не хотелось ни думать, ни вспоминать... только впивать и впивать ночную прохладу, только любоваться и любоваться лунной ночью. Везде и во всем царствовала жизнь, такая прекрасная, что каждый вздох и шаг наполняли все существо преизбыточно благодарным волнением. И, как всегда, была в душе страстная и острая жажда воплощения жизни в искусстве, какая-то чувственная жадность к каждому оттенку лунного луча, к каждому его переливу среди сонно застывших берез.

Луна постепенно склонялась, никла к краю неба, которое стало неуловимо светлеть, покрываться никелем, слабо краснеть на востоке. Сильно и крепко запахло водяной свежестью, прохладой росы, пивным запахом хвои - и сонно, протяжно, все звучнее и радостнее запели, окликая утро, первые петухи.

Глава восьмая

На рассвете художник часто уходил на охоту в подгородные луга и болота.

Эти охоты обычно делила с ним Софья Петровна. Пробуждались в сумраке, быстро проходили пустой улицей, поднимались обтопанной горной тропой, шли росистой долиной к бору. Веста, беснуясь, взад-вперед носилась по тропе.

Софья Петровна, стараясь казаться серьезной, окликала и удерживала собаку. Художник с улыбкой смотрел на свою спутницу: что-то особенно милое было во всех ее несколько неловких движениях, что-то задорно-мальчишеское и грациозное - в ее костюме.. На пей были узкие сапожки, серые мужские брюки, серая, стянутая патронташем жакетка, маленькая альпийская шляпка с тетеревиным пером. Ружье, легкую двухстволочку, она картинно несла на плече.

В бору пахло хвоей, и этот запах, холодивший губы, напоминал вкус мятной лепешки. Из овражков наплывал запах грибов, очень крепкий, наркотический. В полях, выжатых и просторных, лежал земляничный свет только что показавшегося солнца. В деревнях выгоняли стада, перекликались и спевались пастушьи трубы.

Шли окрайком болота - на одной линии, шагах в тридцати друг от друга. Веста кружилась хищной сноровкой, постоянно спутывая ход, причуивая («прихватывая») где-то близко то невидимое, но чувствуемое, что до озноба волновало ее своим душисто-острым теплом. Вот она оглянулась безумными глазами, метнулась в сторону и сразу стала сбавлять шаг, стала вытягиваться, упруго выправляя хвост. Наконец, вся дрожащая, собака замерла, высоко подняв голову с низко повисшими ушами. Исаак Ильич шагнул вперед. Из-за кочки, стуча крыльями, поднялся, с задумчивой болотной важностью потянул мимо Софьи Петровны долгоносый дупель. Она вскинула ружье, повела стволом, выстрелила. Птица шлепнулась в воду.

- С полем! - весело (и несколько обиженно) сказал Исаак Ильич.

Софья Петровна, разбрызгивая грязь, бросилась к упавшей птице.

Эта милая и странная женщина, креолка с глубоким и любящим русским сердцем, беззаботная амазонка с Москвы-реки, была сейчас счастлива истинно детским счастьем, выражая его с ребяческой непосредственностью. Она, как девочка, кружилась на носках, тормошила художника, ласкала Весту, звонко смеялась. Горящая от возбуждения, весело сияющая совсем молодыми глазами, она привлекала какой-то особой, странной и дикой красотой.

- Ну, ну, Софи, - снисходительно улыбался художник, - я целиком разделяю вашу радость, но не надо развлекать собаку. Пошли дальше.

И опять шли, переходили с болота на болото, стреляли по резко вскрикивающим, стремительно и косо взлетавшим бекасам, отдыхали на солнце, которое уже жгло лицо, сушило росу, струилось и сыпалось по верхам зеленого, свежего леса. Обходя лес, поднимались на холм, останавливались, - художник очень любил это место. «Какой простор!» - говорил он, оглядываясь. Кругом лежали выжатые поля, болота, деревни, и во все стороны уходили леса. Слабо светились заволжские села. На юге возникали и тут же, на глазах, расплывались, сигарным пеплом опадали облака.

Все было просто, но очень ярко, и эта простота, эта яркость (вернее - ясность), создаваемая не пышностью красок, а их скромной и глубокой многоцветностью, особенно трогала художника.

И он весело шагал вперед, шутя и переговариваясь с Софьей Петровной, внимательно следя за неутомимо!! Вестой. Проходили опушкой, березовой вырубкой, где высокие пни, облитые смолой, напоминали обсахаренные куличи, подвигались к глухому Горшовскому болоту, на котором постоянно водились утки.

Исаак Ильич, позвав Весту, скрывался в тенистой глуши, и Софья Петровна оставалась одна - стояла, по-охотничьи приподняв ружье, на берегу заросшего затона. Голубело небо, кружился и посвистывал ястреб, дурманно пахло илом, нагретой водой, и все это казалось проникнутым той таинственностью, которая напоминала столь волновавшие когда-то романы о прериях, о сказочных реках - Ориноко и Миссисипи, о каком-то неведомом заповедном озере. Потом все наполнялось громом и плеском, где-то близко раздавалось тревожное утиное кряканье, раскатывались выстрелы, мгновенно падала, крутя крыльями, тяжелая птица - и Софья Петровна вздрагивала и замирала, на нее вплотную налетала стайка чирков. Один из них после ее удара валился в воду, и она опять шумела, звала собаку, бросалась к берегу.

- Уйдет, уйдет! - с мольбой и жалостью кричала она.

- Веста! - повелительно говорил, показываясь в кустах, вымокший и радостный Левитан.

Собака осторожно плыла, путаясь в камышах, к утке, бережно выносила ее на берег, прямо в руки Софье Петровне.

- Вот прелесть! - восхищалась Софья Петровна, обнимая собаку дрожавшей рукой, в которой была зажата стреляная гильза.