В другом мире: заметки 2014–2017 годов - Изабель Грав
Бородатые мужчины
В Америке частенько замечаешь следующую картину: привлекательная и модно одетая, явно доминирующая гетеросексуальная женщина в своей паре берет на себя коммуникацию с внешним миром и ведет рядом молчаливого бойфренда с огромной бородой, который кажется и безликим, и легко заменяемым. Поначалу хочется интерпретировать вездесущую моду на бороды, которая господствует несколько последних лет, как последнюю (символическую) битву гетеросексуальных мужчин против утраты власти в конце эпохи патриархата. Эта битва культивирует, очевидно, остаток архаичной, дикой мужественности в тот самый момент, когда мужские привилегии больше не являются чем-то само собой разумеющимся. Интересно отметить в этой связи, что мужчины с бородой в высокой степени теряют свою индивидуальность: они прячут свое лицо за этим признаком маскулинности. И становятся просто «частью пары». Борода показывает, другими словами, что они принадлежат к определенному биологическому полу, который утратил былую социальную привилегированность. Нося бороду, они как бы взывают к ушедшей эре гендерной иерархии, когда мужчины еще были мужчинами. Кроме того, своей преувеличенной отстраненностью они своеобразным образом мстят своей доминирующей партнерше за утрату былого величия. Они молча наблюдают, как их мужские привилегии растворяются в воздухе. Их борода превращается в реликт архаичной мужественности, которая теперь не более чем модный аксессуар.
Этикетки в музеях коллекционер*ок
В том, что наряду с государственными музеями открываются музеи коллекционер*ок, нет ничего удивительного и нового. Однако, в отличие от европейских частных коллекционер*ок, которые нередко ставят перед своими выставками чуть ли не научные задачи, у крупных американских частных коллекционер*ок нет подобных амбиций. В частных музеях Майами даже таблички, висящие рядом с экспонатами, содержат прежде всего субъективный взгляд коллекционер*ки. Например, в Rubell Family Collection этикетки рассказывают о личных встречах с художни*цами, о свиданиях, посиделках в барах и ресторанах, то есть просто наполнены веселыми историями, которые оказываются на месте научного описания. Нередко эти тексты написаны от первого лица (от «я» или «мы»), что не оставляет сомнения в их авторстве. Коллекционер*ки подробно рассказывают о своем коллекционировании, о внезапных инсайтах и предпочтениях. Табличка, которая раньше содержала научное описание предмета искусства, становится своеобразным дневником коллекционер*ки. И сами коллекционер*ки превращаются в равноправных участников выставки, которым уделено столько же внимания, сколько и создатель*ницам экспонатов. Через этикетку коллекционер*ки выбирают себе роль своеобразного метаавтора. Потому что коллекционер*кам принадлежит не только здание и выставляемое там искусство, но они наряду с художни*цами создают определенные смыслы. Личность коллекционер*ок, их вкусы звучат громче, чем, возможно, те идеи, которые закладывались в работу творцами. Эго коллекционер*ок приобрело такие масштабы, что затмевает сами коллекции.
«Очевидное»
Многие мои друзья и подруги хвалили этот сериал 2014 года, показанный на стриминге Amazon Prime Video, появившемся наконец и в Германии. Примечательно в сериале не только то, что он объявляет транссексуальность, а также смену сексуальной ориентации массовыми явлениями, но и то, что он не идеализирует секс, а показывает его сложным и не всегда удовлетворяющим аспектом жизни. Вместо того чтобы приукрашивать секс, нам показывают похожее на спорт сексуальное взаимодействие, которое необходимо главным героям в первую очередь для удовлетворения инстинктивного влечения. Также сериал попрощался и с романтическим идеалом любви: всего лишь одна лесбийская пара (и то на начальном этапе отношений) говорит о романтической любви, хотя позже это оказывается пустой риторикой. Больше всего в «Очевидном» меня удивило последовательное игнорирование сценаристами рабочей сферы жизни героев и героинь и вместо этого фокус на их личной жизни, или, точнее сказать, на их аффектах. Чувства и интимность приобретают новое значение в становящейся всё более цифровой экономике. В ней аффекты имеют статус товаров. Забавно, что сама цифровая экономика едва ли представлена в сериале. Нигде особо не заметны сотовые, никто не сидит за компьютером, никто не знакомится онлайн, разве что время от времени персонажи отправляют друг другу эсэмэски. Сериал как бы намекает нам, что показывает истинную, еще не захваченную цифровыми технологиями жизнь. Поэтому на экране постоянно возникают потеющие тела и громко чавкающие люди – та самая подлинная жизнь. Одежда актеров и актрис ничем не выделяется и не соответствует моде. Женщины в сериале носят в основном длинные мешковатые фланелевые рубашки, и несмотря на то, что некоторых из них по сюжету можно назвать вполне обеспеченными, их не интересуют модные атрибуты. О несокрушимой любви к культуре хиппи и эзотерике говорит обстановка в квартирах, утыканных «ароматическими палочками». И вроде бы герои и героини следуют расхожим призывам к самосовершенствованию, будь то личный тренер или отказ от молочных продуктов, которые якобы «засоряют» организм. Однако воплощение в жизнь этих биополитических предписаний происходит совершенно негламурным и едва ли последовательным способом. Камере интереснее перепачканные соусом для барбекю лица. Здоровая жизнь показана во всей своей хрупкости, и ее постоянно подрывают нездоровые ритуалы (например, поедание жареного мяса). Ничто не существует в этом сериале в чистой форме.
Еще раз о Пигмалионе
У мифа о Пигмалионе большая тень – так можно было бы сформулировать главную идею моей книги «Любовь к живописи». У Овидия это был творец (всегда мужчина), который вдыхал в свою статую жизнь, однако делал это лишь с благосклонного согласия богов. В Ренессансе художник становился сам своего рода «вторым богом» (Леон Баттиста Альберти), так как он своими силами создавал произведения, которые казались «живыми». С этого момента эффект «живости» превращается в эстетический идеал: персонажи на картинах должны выглядеть живыми и производить впечатление движения. В своей книге об эффекте Пигмалиона в XVIII веке Виктор Стоикита находит объяснение тому, почему живопись так хорошо выполняла задачи по созданию «живого» образа: она задействовала в первую очередь красители и пигменты, и поэтому ее судьба в этом вопросе была предрешена. А вот скульптура в связи с этим сразу оказалась в отстающих. Ведь художники могли изобразить целый спектр «оживляющих» нюансов
