Три века с Пушкиным. Странствия рукописей и реликвий - Лариса Андреевна Черкашина
Безусловно, Гофман переусердствовал в своём намерении заполучить заветный дневник, решив «перехватить» его и стать если не владельцем рукописи, то её «первооткрывателем». В любом случае он не избежал искушения «отставить» в сторону известного парижского собирателя и сделал то довольно нетактично, даже грубо.
Вывод сей легко напрашивается из впечатлений самой Елены Александровны, женщины прозорливой и явно обиженной поведением парижского визитёра.
Отголоски той давней беседы с русским гостем в письме Елены Александровны в Париж Онегину: «В Вашей книге «Неизданный Пушкин» г. Гофман сделал надпись: «Внучке Пушкина с глубоким уважением…» и вместе с тем взял на себя смелость сознаться, что письмо, которое он должен был мне отправить по Вашему поручению, перед своим отъездом из Парижа, он, г. Гофман, не отправил, сказав мне, что Вы одной ногой стоите в гробу и что с Вами считаться не приходится. О каком доверии может быть речь?! Я очень сожалею, что для ведения переговоров о передаче пушкинских реликвий, будущего достояния России, Вы остановили свой выбор на г. Гофмане (если дело было действительно так), который письменной доверенности Вашей или даже письма не предоставил. Поэтому к предложению г. Гофмана о продаже рукописи сей в собственность за 10 тысяч франков или о передаче на хранение я отнеслась так же, как отношусь к многочисленным предложениям иностранцев».
Всё-таки, думается, в Константинополе визитёру из Парижа был предъявлен дневник и другие рукописи поэта. Иначе вряд ли столь серьёзный пушкинист стал бы утверждать, что у госпожи фон Розенмайер хранится «самое большое в мире» собрание рукописей Пушкина и что реликвии, вывезенные ею из России, «ценнее Онегинского музея плюс весь Пушкинский Дом»!
Нет, Елена Александровна не может довериться человеку, столь дурно отозвавшемуся о благородном собирателе. Дневник, запечатлевший потаённые мысли поэта, – ключ ко многим тайнам, ведь это живой голос Пушкина!
То, что неизвестный пушкинский дневник был, сомнений нет. Следуя простой логике, коль известен дневник, на котором при посмертном обыске кабинета поэта на Мойке чья-то рука проставила номер два, значит, был и дневник под номером первым, и, быть может, третьим. Вопрос, что и по сей день не даёт покоя пушкинистам: имелся ли пушкинский дневник у самой Елены Александровны?
Зачем же решилась она сообщать о том столь известным в русском мире особам – Онегину, Гофману, Лифарю? Повысить интерес к собственной персоне? Но к чему? Она и так в глазах русских эмигрантов окружена магическим ореолом пушкинского имени. Ей, бедной беженке, потерявшей в одночасье всё, осталось лишь единственное богатство – семейные реликвии, вещественные доказательства бытия русского гения. Для турок они ровным счётом ничего не значили, как и само имя Пушкина, но вот для избранных русских, волею рока заброшенных в чужие края, рукописи поэта, любые мелочи, к которым прикасалась его рука, таили величайшую ценность.
Тем не менее Онегину через его посланника была передана фотокопия акварельного портрета Наталии Пушкиной. Правда, Елена Александровна ошибочно считала, что бабушку во всей её былой красе и в роскошном наряде: с чёрной бархатной шляпкой на голове, со спадающим, будто струящимся по каштановым локонам пышным страусовым пером, в тёмно-серой накидке, подбитой царственным горностаем и сброшенной с точённых будто из белоснежного мрамора плеч, – запечатлел великий Карл Брюллов.
В Петербурге, в фондах мемориальной квартиры поэта на Мойке, мне довелось видеть фотографию-открытку самой акварели, адресованную в Париж в марте 1923-го: «Глубокоуважаемому дорогому Александру Фёдоровичу Онегину». С пояснением «Уменьшенная копия с портрета бабушки работы Брюллова» и скромной, но такой значимой подписью: «От внучки». Этот же портрет, уже гравированный, был представлен ранее на страницах русского журнала в юбилейном, 1899 году, с пояснением, что оригинал (в действительности авторская копия портретиста Гау) хранится у Александра Александровича Пушкина, сына поэта.
В письме Елены Александровны – просьба к Онегину: одолжить ей двадцать тысяч франков, дабы избавить её и семью «от необходимости голодать или передать русские ценности иностранному музею».
Вот что удивительно, просьба была не первой, и коллекционер собирался перевести своей корреспондентке десять тысяч франков, но, получив от неё коротенькую депешу из двух слов: «Не присылайте», отказался от благого намерения.
Этот факт не вписывается в логику тех, кто безоговорочно причисляет внучку поэта к разряду авантюристок. Могла ли не принять столь спасительные для неё франки любительница лёгкой наживы?!
Елена Александровна торопит своих корреспондентов с решением, ведь ей предстоит, и очень скоро, дальний переезд – на южную оконечность Чёрного континента.
Блеск африканских алмазов
Константинополь стал лишь вехой в судьбе внучки поэта. Положение семейства, особенно с рождением дочери, становилось всё более шатким и трудным. И тогда у Елены Александровны возник план перебраться всем семейством в Южную Африку. Надо отдать должное её предприимчивости и умению налаживать родственные связи. Она вступила в переписку с леди Зией, своей двоюродной племянницей (вот тут и пригодилось прекрасное знание английского!), владелицей замка Лутон Ху в Англии.
В письмах в Париж Елена Александровна сообщает: она мыслит вскоре покинуть Турцию и перебраться в Южную Африку в имение английских родственников, где мужу по их же протекции предложена хорошая должность. Почему и желает перед отъездом, чтобы фамильные ценности попали в добрые и надёжные руки.
Отчего Еленой Александровной был сделан столь экзотический выбор? На юг Африканского континента – поистине к мысу Доброй Надежды?! (Любопытный штрих: на страницах «Капитанской дочки» есть о нём упоминание, – недоросль Петруша Гринёв приделывает хвост к воздушному змею, сотворённому из географической карты, именно к мысу Доброй Надежды!) Но что подвигло Елену Александровну отправиться в столь нелёгкий и опасный путь к берегам Атлантического океана, да ещё с крошечной дочкой на руках?
…Небольшой экскурс в историю, берущую своё начало с 1860-х, когда в Южной Африке вдруг засверкали магическим блеском найденные на берегу реки Оранжевой алмазы. Среди алмазной россыпи особо ярко блистали необычайно крупные камни, «наречёнными» романтическими именами: «Звезда Южной Африки», «Эврика». Возможно, те легендарные самоцветы и дали старт настоящей «алмазной лихорадке»!
Одним из тех, кто рискнул из Туманного Альбиона пуститься к берегам далёкой Оранжевой реки, был сэр Джулиус Уэрнер. Не только африканские алмазы заиграли для него волшебными искрами, но и блеск золотых слитков буквально ослепил удачливого предпринимателя. Джулиус Уэрнер быстро разбогател, став владельцем алмазных копей в Капской колонии да вдобавок и золотых приисков.
В том, недоброй памяти семнадцатом, когда Елена и Мария Александровна Пушкины бежали из революционной Москвы, в Лондоне сын алмазного магната баронет Харольд Огастус Уэрнер стоял перед церковным алтарём с очаровательной невестой – графиней Зией де Торби. После свадьбы король
