Морис Палеолог - Тайный брак императора: История запретной любви

Лишь только государь показался, он был встречен бурей восторженных криков, как осуществитель всех честолюбивых мечтаний, всех упований святой православной Руси.

При этой встрече все были потрясены тем, что государь изменился до неузнаваемости. Один из очевидцев так отмечает общее впечатление: "Когда царь уезжал на войну, это был высокий и красивый военный, несколько склонный к полноте. Он вернулся дряблым, с померкшими глазами, согбенным и таким худым, что, казалось, его кости обтянуты кожей. В несколько месяцев он превратился в старика".

Освободившись от официальных приемов, царь провел остаток дня с княжной Долгорукой.

Население Петербурга не ошиблось, толкуя возвращение государя как признак успешного хода войны. Но день исполнения затаенных желаний националистов был еще далек. 14 (26) декабря Александр II, принимая нашего посла, генерала Ле Фло, которого он очень любил, откровенно изложил ему положение, в котором находилась русская армия после падения Плевны. Он закончил эту беседу следующими словами: "Мы многого добились, но, к сожалению, это еще не начало конца".

В конце декабря великий князь Николай начал переход через Балканы. В самый разгар зимы, при двадцатиградусных морозах, имея дело с противником, отчаянно цепляющимся за каждое естественное препятствие, русские войска заняли один за другим все укрепления, сооруженные турками на отвесных уступах Шипки. Военная история не знает второй горной войны, стоившей войскам таких усилий и жертв.

Занятие этого прохода со стратегической точки зрения имело громадное значение. Путь на Константинополь теперь лежал открытым; у турок оставались лишь обрывки армии; война фактически была окончена.

19 (31) января великий князь Николай и турецкие представители подписали в Адрианополе условия перемирия. А в это же время русская кавалерия быстро приближалась к Мраморному морю.

Это быстрое наступление чрезвычайно встревожило Европу, и особенно Англию. Британская эскадра тотчас же прошла Дарданеллы и бросила якорь у Принцевых островов в пяти милях от Константинополя. Тем временем великий князь Николай принудил турок подписать Сан-Стефанский договор, устанавливающий русскую гегемонию на всем Балканском полуострове от Дуная до Мраморного моря.

Тогда британское правительство, не желая допустить, чтобы Россия самостоятельно разрешила в своих интересах Восточный вопрос, объявило общую мобилизацию сухопутных и морских сил.

Сухопутное английское войско было немногочисленно и плохо обучено. Но английский флот был достаточно силен, чтобы разорить русские прибрежные области в Финском заливе, в Белом море, в Черном море и у Владивостока.

Решительная позиция, занятая Англией, вызвала в России взрыв негодования, выразившегося в объединявшем всех лозунге: "Сан-Стефанский договор неприкосновенен. Русский народ сказал свое последнее слово. Мы ответим войной на английскую наглость".

Но Александр II, князь Горчаков и сам великий князь Николай Николаевич сознавали, что нужно во что бы то ни стало избежать разрыва. Два важных основания, тщательно скрываемых, заставляли быть осторожными: имперская казна была совершенно истощена, а армия, стоявшая у ворот Константинополя, терпела страшный урон от тифа. Графу Шувалову было поручено начать конфиденциальные переговоры с лордом Сольсбери и согласовать Сан-Стефанский договор с требованиями Англии. Шувалов должен был отказаться от всех статей, устанавливающих гегемонию России на Балканском полуострове. Тайное соглашение, подписанное 18 (30) мая, разрешило кризис.

Два месяца спустя Берлинский конгресс торжественно провозгласил основы этого соглашения, отнимавшего у русского народа лучшие плоды его побед или, по крайней мере, те из них, которые более всего льстили его национальному самолюбию.

С горечью принял русский народ Берлинский трактат. Он увидел в нем лишь уколы национальному самолюбию и с пренебрежением отнесся к тем великим политическим и территориальным приобретениям, которые этот трактат обеспечивал России. Эти события странным образом отразились и на личной судьбе Александра II.

По возвращении Александра II в Санкт-Петербург возобновились его ежедневные свидания с Екатериной Михайловной. Испытания Балканской войны не только изнурили Александра II физически, но оставили глубокий след и на его духовном облике. Потребность в ласке и участии, бывшая всегда одной из основных черт его характера, еще более обострилась: он еще более привязался к княжне Долгорукой. Порой им овладевала тяжелая меланхолия, доходившая до глубокого отчаяния. Власть его более не интересовала. Все то, что он пытался осуществить, кончалось неудачей. Никто из других монархов не желал более его счастья своему народу: он уничтожил рабство, отменил телесные наказания, установил суд присяжных, провел во всех областях управления мудрые и либеральные реформы. В отличие от других царей, он никогда не стремился к кровавым лаврам славы. Сколько усилий потратил он, чтобы избежать турецкой войны, навязываемой ему его народом. И после ее окончания он предотвратил новое военное столкновение… Что получил он в награду за все это? Со всех концов России поступали к нему донесения губернаторов, сообщавших, что народ, обманутый в своих чаяниях, во всем винил царя. А полицейские донесения сообщали об угрожающем росте революционного брожения.

Смятенной душой он невольно стремился к единственному человеку, пожертвовавшему для него своей честью, светскими удовольствиями и успехами, к человеку, думавшему об его счастье и окружавшему его знаками страстного обожания.

Княжна Долгорукая сделалась для него столь необходимой, что он решил поселить ее в Зимнем дворце под одной крышей с императрицей.

В третьем этаже дворца княжне Долгорукой отвели три большие комнаты, точно соответствовавшие покоям государя во втором этаже и соединенные с этими последними подъемной машиной.

Императрица Мария Александровна, занимавшая покои, смежные с комнатами Александра II, вскоре узнала о странном, навязанном ей, соседстве. Без слова упрека встретила она это новое испытание. Терзаемая горем, снедаемая тяжким недугом, чувствуя приближение смерти, императрица, охраняя свое достоинство, нашла в себе силы, чтобы казаться еще более замкнутой и недоступной. Лишь один раз она не сдержалась и поделилась своим горем со своим единственным другом, графиней Александрой Толстой, бывшей воспитательницей ее дочери, великой княжны Марии до ее брака с герцогом Эдинбургским. Указав на комнаты своей соперницы, несчастная царица сказала: "Я прощаю оскорбления, наносимые мне как императрице. Но я не в силах простить мучений, причиненных супруге".