Наперекор земному притяженью - Олег Генрихович Ивановский
И я полз, кое-как перетягивая себя локтями. Стало жарко, очень жарко. Набил рот снегом, упал вниз лицом. Где-то рядом застрочил пулемет. По звуку — немецкий. Пули просвистели выше. Раз слышал, значит, не мои: своей пули не услышишь. Та, что услышал, дальше полетела — не твоя она. Приподнял голову — нет, окраины не видно, какой-то сугроб загораживает. Это хорошо. Раз я не вижу танков, значит, и они меня не видят.
Отдышавшись, пополз дальше. Через какое-то время заметил лошадь с санками, несущуюся галопом из Рождествена по дороге. В санях стоял солдат, держа одной рукой вожжи, другой нахлестывая лошадь кнутом. «Лихач!» — успел подумать я. И в ту же секунду сани взрывом подкинуло в воздух. Эх, погиб солдат! И чего он летел в город, чумовой? Но вдруг из-за перевернувшихся саней показалась фигура. Солдат, пригибаясь, побежал к железной дороге и внезапно скрылся. Засвистевшие ему вдогонку пули опоздали.
«Куда ж он делся?» — удивился я. Все происходило метрах в ста от меня. Собрав силенки, пополз дальше. Ах, вот оно что! Под железнодорожной насыпью был тоннель. Я заметил и несколько наших казаков. Санинструктор перевязывал одному из них голову. Лицо его все было залито кровью. И вдруг окровавленное лицо, повернувшись ко мне, дернулось из рук санитара.
— Товарищ начальник! Господи, живой!
Да ведь это же Николай! Мой дядя Коля!
— Коля, родной, что с тобой? Сильно?
— Живы, живы! Слава богу-то. А мне сказали, убит. Я сани нашел у хозяев, запряг какую-то лошаденку и по «скакал искать.
— Так это тебя сейчас накрыло?
— Меня. Лошадь жаль. Погибла. А с вами-то что?
— Не знаю. Контузило, наверное. Сейчас медицина посмотрит.
Как определил санинструктор, это была не контузия. И не осколок. Пуля. Она попала слева в шею, прошла ее насквозь и вышла на правом плече. Вышла на правом плече… Будто молнией меня ударило: Лев! Диментман! Ведь он головой прижался ко мне вплотную. Он был чуть ниже меня. Я его закрывал собой почти полностью. Значит… Значит, его — моей же пулей?..
До Рождествена — под прикрытием железнодорожной насыпи — дядя Коля тащил меня на плечах. В школе, где разместился дивизионный медсанэскадрон, врач бегло осмотрел меня и, не трогая повязки, сделанной там, в тоннеле, приказал:
— Положите в дальний класс.
От пережитого и усталости я то ли терял сознание, то ли просто засыпал. Но, судя по тому, что за окнами все еще было светло, эти периоды беспамятства были недолгими. Открыл глаза. Рядом, наклонившись ко мне, стояла девушка. Белый халат, кубанка на голове. На лице испуг и сострадание, как мне показалось.
— Ну что, миленький, тяжело? — участливо спросила она.
— Да, ничего, вроде жив. А закурить у тебя нет?
— Найду сейчас. А врач не заругает?
— Я потихонечку…
Она вышла, вскоре вернулась, держа во рту сигарету.
— Вот, раненый один дал. Трофейная.
Она затянулась несколько раз и закашлялась.
— На, противная какая-то, — и вставила сигарету мне в зубы. Затянулся несколько раз. Действительно, противная, кислая какая-то.
— Возьми. Спасибо. Как зовут-то тебя?
— Люда…
Она ушла. Рядом лежали еще двое, укрытые шинелями с головой. «Спят, наверное», — подумал я и опять провалился в теплое небытие. А когда открыл глаза, моих соседей уже не было. Ни врачи, ни сестры ко мне не заглядывали. Как узнал я позже, интереса я для них в тот момент не представлял: с таким ранением, как у меня, можно прожить час-два от силы…
Медицина тоже может ошибаться. Я не умер.
Раненых стали подвозить больше. Путь от Валуек был свободен, к шестнадцати часам город был полностью освобожден.
В ночь с 19 на 20 января три грузовика с ранеными в кузовах двинулись по заснеженной дороге на Россошь. Морозец был приличный. Неподвижные и полуподвижные, мы лежали рядком на соломе, покрытой плащ-палатками. Оружия у пас никакого не было, а по дороге от Россоши отступали немцы и итальянцы. Охраны с нами — никакой. С шоферами в кабины посадили по одному раненому, способному еще сидеть, вот и все. А проехать предстояло больше сотни километров. Разговаривать — не разговаривали. Помню только, что несколько раз останавливались в поле. Шофер, заглушив мотор и выключив фары, выходил. А когда минут через пятнадцать — двадцать возвращался, говорил соседу в кабине:
— Ну вот, слава богу, в селе немцев нет. Спросил хозяйку, говорит были, но с час как ушли. Хорошо, не по нашей дороге.
Потом обращался к нам:
— Ну как, братки, не померзли? Сейчас в деревню приедем, обогреем вас. Только давайте так: лежачих нам на себе всех не перетаскать. Уж кто может потерпеть — потерпите. А кому невмоготу или по нужде надо — скажи…
Так, с остановками, с шоферской разведкой, мы добрались до Россоши. Город еще не остыл от недавнего боя. Горели здания. В госпитале, у которого остановились наши грузовички, было полно раненых. Среди них — немцы и их союзники. Отступающие бросили их и медперсонал, не успев или не захотев эвакуировать. Ничего себе соседство! Но за сутки, которые мне довелось пробыть в этом госпитале, никаких эксцессов не произошло. Если не считать того, что многие наши раненые категорически отказывались от помощи итальянских врачей.
Ночью нас, лежачих, тяжелых, погрузили в санитарный поезд. Через сутки с небольшим — госпиталь в Кочетовке, что под Мичуринском. Поскольку за эти дни я не умер, то наконец стал представлять для медиков большой интерес.
Хоть и говаривал Суворов: «Пуля — дура, штык — молодец!», но та пуля, которая судьбой была мне предназначена, по отношению ко мне была не дурой. Действительно, надо же было ей ухитриться, пройдя через шею, навылет, не задеть сосуды и позвоночник. А в шее, скажем прямо, тесновато всему этому. А паралич ног и рук, как мне объяснили врачи, случился оттого, что пуля коснулась-таки позвонка, да и внутреннее кровоизлияние какие-то там нервные корешки прижало. Но, к счастью, подвижность и рук и ног стала довольно быстро восстанавливаться. Через неделю я уже потихоньку ходил, а через две уже мог самостоятельно поднести ко рту ложку с кашей…
О. Ивановский, 1941 г.
