Разноцветные дни - Николай Николаевич Красильников
— А зачем? Одному интереснее! — сказал я бодро.
— Ну, смотри, не потеряйся.
— Не бойтесь — не иголка.
На конечной я лихо соскочил с подножки, помахал свободной рукой Сали-ака, тот вместо ответа звякнул колокольчиком, и наши пути разошлись.
За саманными домиками открылись поля.
Лицо овевала прохлада. Слева и справа шелестели колосьями пшеничные волны. Иногда над ними возвышался какой-нибудь колючий куст, и над кустом зависала зеленая птичка, мелко-мелко трепеща крылышками. Голосок ее разливался тихо и прозрачно. Словно струился звонкий арычок.
За пшеницей высокой стеной поднялась кукуруза. Стебли еле удерживали здоровенные початки с пышными светло-желтыми гривами.
Ноги мои утопали в пыли. И каждый шаг получался как шлепок.
В конце поля повстречался колхозник. В тюбетейке и с кетменем на плече.
— Ассалому-алейкум! — поздоровался я как положено.
— Ваалейкум-ассалам! — ответил колхозник. Он подозрительно осмотрел меня. — Куда идешь, мальчик?
— На озеро… А где оно, озеро?
— Правильно идешь, мальчик. Там речка будет, мост будет, за мост Голубой озеро будет.
— Спасибо.
— А удочка где? — вдруг спросил колхозник. — Рыба как ловить будешь?
Я растерялся: в самом деле, Робинзон называется, удочку забыл. Что же делать стану, когда хлеб с колбасой кончится?.. Но не поворачивать же обратно!
— Я просто так, погулять…
— Стой, — колхозник нагнул стебель и сорвал несколько початков кукурузы. — Бери. Совсем спелый.
Я взял початки, опустил их в мешок, поблагодарил незнакомого человека и пошлепал дальше.
Вскоре показался поясок реки. Я догадался о ней еще раньше — по истошным воплям лягушек. При моем появлении они замолчали.
Отыскал мосток — из двух жердин тала, перебрался на другой берег. И озеро впереди вспыхнуло голубоватым пламенем. Даже издалека это «пламя» струилось красой и прохладой. Я побежал ему навстречу.
Остановился под серебристой, с темным окошечком-дуплом в стволе джидой. Опустил мешок, сразу показавшийся таким тяжелым…
Я сбросил пыльные кеды и отправился бродить по неизвестным мне местам.
Чистая вода и берег с высокими деревьями, густыми травами сразу околдовали меня.
У воды над макушками камышей порхали крупные стрекозы. Крылышки сухие, слюдяные. А глаза ну точь-в-точь два стеклянных шарика. Под ногами прыгали кузнечики — и маленькие, и большие.
В теплых лучах солнца купались пестрые живые лепестки-бабочки. Где-то, спрятавшись в листве, свистела птица. Сколько я ее ни высматривал — певунья так и не показалась.
«Видела б все это Женька… — размечтался я. — А то сидит небось дома и пиликает на своем аккордеоне: «До завтра, до завтра…»
Я поднял из-под ног суковатую палку и пошарил ею по густым камышам. Может, там змея притаилась?
А из зарослей — чуффыр-чуффыр! — возьми и вылети утка. Села на тропинку и смотрит прямо на меня. Я — за ней. А утка — кряк-кряк — не взлетает, волочит по траве крыло и бежит-переваливается.
«Наверное, ранена, — подумал я. — Вон и хвост ощипан. Эх, поймать бы да приручить…»
Так и бежал я за уткой в пяти от нее шагах до самой реки, где начиналось поле.
И тут раненая вроде утка вдруг поднялась! Улетела.
Было до слез обидно.
Я вернулся к своему мешку. Лег на траву, закинув за голову руки.
Сквозь листву пробивалось голубыми пятнами небо. Оно тоже казалось мне озером…
Долгая ходьба и жара вконец сморили меня.
Проснулся от щекотки в плече. По мне полз какой-то пятнистый жучок, лапками цепляя кожу. Я осторожно взял его и опустил в траву. Теперь небо надо мной было бледно-розовым. И озеро сделалось бледно-розовым. Значит, дело шло к вечеру.
И тут на середине розовой чаши я увидел утку. Ту самую, с общипанным хвостом. Вокруг нее плавали пушистые шарики — утята. Они подныривали под мамашу, гонялись вперегонки, и им было очень весело.
От этого и мне почему-то стало весело. А еще от поздней догадки: утка хромала, чтобы увести меня, озорника, подальше от своего гнезда. Птица, а понятливая…
Я почувствовал, как хочу есть. Ведь у меня во рту со вчерашнего дня не было ни макового зернышка.
Раскрыл свой мешок, вытащил хлеб, ножичек, соль. Колбаса вся была облеплена муравьями. Я отряхнул их на землю. Отщипнул кусочек. Пусть тоже лакомятся!
Через полчаса от буханки осталась всего лишь горбушка. А от колбасы одна шкурка. Такого аппетита у меня, пожалуй, никогда не бывало.
Меж тем сумерки окутывали землю. С полей и от воды тянуло холодком. Надо было готовиться к ночлегу. Я нарвал травы, чтобы спалось помягче. Собрал охапку сухого хвороста. Запалил костер и стал жарить кукурузу, которую дал мне утром колхозник.
До чего же она оказалась вкусной, подрумяненная на огне!
Я слегка подсаливал початки и с аппетитом уминал, совсем не думая о том, что буду есть завтра.
Потом я долго глядел на летние звезды, бесчисленные и яркие. И незаметно уснул. Проснулся оттого, что кто-то тряс меня за плечо.
Я открыл глаза и увидел над собой Аскарьянца.
— Вставай, вставай, Робинзон! — говорил он. — Всю улицу на ноги поднял. Отец и мать места себе не находят…
Сон как рукой сняло. Рядом с Аскарьянцем стояли Акрам и Рахмат. На проселочной дороге урчал грузовик, светя фарами в нашу сторону.
— Ну, собирайся, пошли, — сказал керосинщик.
— Что ж ты без нас ушел? — упрекнул Акрам.
— А еще друг называется, — вставил шпильку Рахмат.
И тут за все мое путешествие я вдруг по-настоящему испугался. Испугался и одиночества, которого уже не было, и встречи с родителями.
— Не пойду, — заупрямился я. — Отец ремнем отстегает.
— А для чего Аскарьянц? — улыбнулся керосинщик.
У меня сразу же поднялось настроение…
Грузовик мчался по ночному большаку — вел его какой-то незнакомый шофер — и пыль в свете задних подфарников розовыми клубами вспухала за нами.
— А все-таки хорошо, что мы снова вместе! — сказал Акрам и положил мне руку на плечо.
— Давайте никогда не расставаться, — добавил Рахмат и тоже положил мне на плечо руку.
— Давайте! — закричал я, да так громко, что Аскарьянц высунулся из кабины и погрозил кулаком.
МАТРОС С КРЕЙСЕРА «ВАРЯГ»
Этого сухонького старичка в неизменной бескозырке и морской форме — всегда чистенькой, отутюженной, помнят многие старожилы Ташкента. Его встречали в парке среди школьников, в магазине, на трамвайной остановке.
Было удивительно — видеть настоящего моряка в нашем засушливом краю, вдали от всяких морей и океанов, о которых мы могли только грезить.
— Кто этот матрос? — спросил я как-то отца.
— Разве не знаешь? — удивился он. — А песню слышал: «Врагу не сдается наш гордый «Варяг»…»
Как не слышать?
Эта песня была моей самой любимой. Я даже как-то пел ее на школьном празднике. После слов: «Пощады никто не желает» — у меня по
