Эрнст Саломон - Вне закона

Но добровольческие корпуса, набранные для защиты границы на востоке, основу которых составляли фронтовики, студенты-добровольцы, ученики, кадеты, офицеры, рабочие, крестьяне, ремесленники и вечные солдаты, они стояли на денежном довольствии правительства и маршировали так, как им приказывал Носке. Когда маленькая группа квартирмейстеров ландегерского корпуса прибыла в Веймар, веймарский солдатский совет приказал их разоружить. Но квартирмейстеры поспешили к штаб-квартире совета; его председатель, стоя между двумя пулеметами, заявил, что он подчинится только силе.

Тут егеря опрокинули пулеметы и проникли в здание. Председателю веймарского солдатского совета пришлось уступить. Это было единственным военным действием, которое произошло в Веймаре. Мы узнали об этом, когда вступили в спящий город. На вокзале мы должны были примкнуть штыки. Наши места постоя лежали в Эрингсдорфе, мы двигались, дрожа от холода, и чертовски уставшие от долгой ночной поездки, по темным улицам. У национального театра мы остановились. Мы сложили винтовки и ждали. С любопытством солдаты стояли вокруг памятника. Лейтенант Кай влез на цоколь и уселся между ногами обоих бронзовых фигур. Театр выглядел белым и спокойным, с простыми линиями, как ясный, тихий храм ночью. Лейтенант Кай сказал: — Этот день действительно слишком абсурден. Неясные, запутанные учения и перепутанная торговля управляют миром. И он приятельски похлопал Гёте по бедру. Через непродолжительное время мы маршировали дальше.

Веймар был осажден ландегерским корпусом. В самом городе было только несколько рот, во дворце, в театре. Мы занимались строевой подготовкой в Эрингсдорфе и Обервеймаре, мы выставляли караулу в Умпферштедте и в Зюс-сенборне, мы располагались лагерем в Тифурте и в Хопфгартене. Когда служба заканчивалась, у нас не всегда было желание входить в Веймар; так как спокойный город не утратил ничего из своей бесцветности из-за темной толкотни депутатов и их разнообразных речей — а Берлин еще горел у нас в крови.

Нас слишком внезапно вырвали из вихря тех безумных недель, которые лежали за нами. Уход из Берлина, никогда не покоренного города, представлялся нам бегством и провалом. И между службой и караулом, между попойками и танцами мы терялись во все более жарких беседах. Сначала мы посещали собрания в городке, в котором выступали депутаты всех партий, но то духовное оружие, которое расхваливали там воинам, заставляло нас представлять ценность стопятидесятимиллиметровых длинноствольных орудий в еще более четком свете. Наша жизнь происходила совсем в стороне от того, что представители народа рассматривали как ядро и суть всех вещей; мы в те дни стояли в самом центре вихря, там, где тише всего. И лейтенант Кай говорил: — Всегда дать хорошо вскипеть, и время от времени немного перемешивать, и иногда маленький огонь под ним!

— Что вы имеете в виду под «маленьким огнем»? — спросил я лейтенанта, моего командира взвода, за бокалом вина, на который он пригласил меня. Тут лейтенант обернулся, и в трех столах от нас сидел один маленький, полный господин в черном сюртуке, господин в очках в роговой оправе и с портфелем. — Это Эрцбергер, — прошептал лейтенант и посмотрел на меня. — Толковый человек, сказочно усердный! И покрутил бокалом и нагнулся над столом. — Что, как вы думаете, закудахчут эти куры, если его однажды весьма надлежащим образом изобьют? Вы примете в этом участие? Я ответил: — Так точно, господин лейтенант!

Но Эрцбергер убежал в одной рубашке из окна, когда мы приблизились, и Носке был очень зол на нас. Казалось, мы начали причинять ему хлопоты. Как главнокомандующий он всегда снимал шляпу, когда какому-то из солдат приходило на ум отдать ему честь. С тех пор как он стал министром Рейхсвера — и был приказ, согласно которому министра Рейхсвера нужно было приветствовать по уставу — с этого времени он всегда поднимал только два пальца едва ли до широких полей своей шляпы. И, все же, мы так старались! Когда мы, у шлагбаума в Умпферштедте, видели приближающийся автомобиль, то мы уже радовались, и останавливали машину, и спрашивали паспорт, и усердно просили господ выйти, так как машину нужно было осмотреть на предмет оружия.

— Машина министра, — решился сказать шофер. — Так это любой может сказать,

— заметили мы грубовато, и: — Пожалуйста, паспорт! Тогда, однако, мы увидели паспорт, и внезапно в нас что-то круто повернулось! Тут же винтовка с треском полетела к плечу, что каска сдвинулась, так мы, наверное, замахнулись правой ногой и щелкнули ею по левой и уставились на господина железным взглядом. И господин министр Рейхсвера поднял недоверчиво два пальца, и мы не двигались до того, когда из глубины машины проворчало приветливое желание, все же, наконец, шлагбаум пора бы поднять.

Но министр любил при инспекциях обходить шеренги и задавать дружелюбные вопросы нескольким людям. И как раз ефрейтора Хоффманна он спросил: — Кто вы по профессии?

— Корзинщик, ваше превосходительство! — немедленно последовал ответ. И капитан позже при случае сказал, качая головой, что у нас в головах нет ничего, кроме всякой чепухи, и что нас, пожалуй, стоило бы помуштровать немного больше.

И нас начали больше муштровать. Но и пили мы тоже больше. Лейтенант Кай изобрел смесь, которую мы назвали «Дух Веймара». Только эта смесь была совсем безвкусной, и нужно было выпить ее очень много, чтобы достичь опьянения. Но много пить, мы хотели этого, много танцевать, мы тоже хотели этого, и, первым делом, мы ничего не хотели слышать о том, что обсуждалось, и о чем совещались в Национальном собрании. Безвредный городок раздувался от мелочной важности. Когда народный представитель Эберт был выбран президентом Германии, то в городе ходили самодовольные сплетни, что он обходил почетный караул не в цилиндре, а в мягкой серой шляпе. Шестьдесят берлинских полицейских с честью представляли свой мегаполис. Каждая речь госпожи Цитц вызывала взволнованное обсуждение в дамских кружках. Когда выступал священник Трауб, несколько домов поднимали черно-бело-красный флаг. Лавки подверглись чуть ли не настоящему штурму, когда распространился слух, что в Веймар прибыли первые вагоны с итальянскими апельсинами. По воскресеньям играл оркестр ландегерей. Девушек города можно было видеть в общественных кафе только с офицерами, в крайнем случае, с фельдфебелями. Вечером господа депутаты пили вино в «Слоне» или в «Лебеде» и скорбели о будущем Германии. В марте поступили сообщения о восстании в Берлине. Одновременно начало кипеть и в Центральной Германии. Один батальон ландегерского корпуса двинулся в Готу, другие вооружались для марша на Галле. В центральногерманском промышленном районе угрожала забастовка. В городах голодающие массы проводили демонстрации на улицах. В Мюнхене 21 февраля был застрелен Курт Эйснер. Затем депутаты в баварском парламенте не без успеха старались искоренить друг друга. В Рурской области воцарилась анархия, из морских портов транспорты с продуктами поступали только в скудном количестве. На востоке слабые пограничные подразделения вели перестрелку с наступающими польскими бандами.