Истребление персиян - Татьяна Никитична Толстая
Народ, остро чувствующий несоответствия – он пугает, а мне не страшно, – сразу заменил чадру на кружева, потому что чадры не увидел, потому что чадра и была кружевами. С настоящей чадрой такой фокус не прошел бы. Настоящая чадра умеет за себя постоять, дырки там редкие, считанные, без кружев, всё строго по делу. Настоящая чадра – боевой наряд, доспехи, и я в этом недавно убедился.
Дело было в Вене, отмечался какой-то мусульманский праздник, а может, пост или выход из него. Они заполонили город. Мужички как мужички, кривоногие, низкосракие, их можно и не заметить, а вот баб не заметить было нельзя: они все в чадрах, черных, с головы до пят, литой колокол ткани с прорезями для глаз и рта. Черные оазисы, щебеча, покрыли Вену, веселыми стайками расселись траурные бабы за выносными столиками, чтобы испить кофею и скушать Захер-торт. Захер этот отличается от советской “Праги” тем, что к нему прилагается пирамида взбитых сливок. И я с ужасом смотрел, как они справляются со своей задачей: съесть сливки, не накормив ими торжественное одеяние. И они всякий раз справлялись. С милых губок праздной рукой никто ничего не отводил. Язык, как хобот, вылезал из прорези и заглатывал белую слизь, посылая ее в черную дыру. Большой метафорической силы было зрелище.
Чадра – дыра – Дамаск. Он у вас не зря всплыл. Ноги из Вертинского – “две бесконечно длинные дороги в далекий заколдованный Дамаск” – последний, кажется, отзвук долгого эха друг друга в стихах преимущественно, но не только. В прозе, впрочем, у нас в России отметился один Федор Кузьмич Сологуб своим рассказом “Путь в Дамаск” (1910). Одинокая чадра Будищева и многократно повторенный путь в Дамаск – хоть и разной конфессии, но одной литературной природы. Дамаска на Руси, в отличие от чадры, образовалось так много, что на него потребуется отдельное письмо.
ТАТЬЯНА ТОЛСТАЯ:
Что ж, я со своей стороны тему Персии считаю на сегодня исчерпанной, так что давайте перейдем к Дамаску. И без него народ неполный. Вернее, так: можно рассматривать эту пару – Персия – Дамаск, – как динамическое, подвижное равновесие Эрос – Танатос, где почему-то Персии выпала роль Танатоса, а Дамаску – что уж совсем поразительно – роль Эроса. Похоже, что это чисто русский эпизод Серебряного века, не знаемый другими народами и эпохами. И если это так, не повлияло ли на укоренение этого безобразия само звучание слова? В нем звучит и “дама”, и “дам”.
А что за рассказ у Сологуба?
АЛЕКСАНДР ТИМОФЕЕВСКИЙ:
Рассказ у Сологуба скромнейший. Девица Клавдия Андреевна Кружинина, немолодая и некрасивая, попав на прием к врачу, узнаёт, что ей нельзя оставаться девицей. Что делать? Потрясенная, “в том состоянии растерянности и стыда, когда дрожат и подкашиваются ноги”, она бредет по улице и приходит к подруге – волшебной помощнице, берущейся эту проблему решить. У подруги есть друг, “элегантный господин с крупными, точно миндалины, желто-белыми зубами”. Тут же образуется ресторан, а в нем зеркала, тяжелые портьеры и скользкие устрицы. Это, так сказать, парадная часть. Но есть и тыловая – за кабинетом, где стол накрыт, “тесный альков, – серый мрамор умывальника с медными, красивыми кранами, и громоздкая, нагло громадная кровать”. Вид этой кровати производит переворот. Девицу, до того готовую на всё (за тем и пришла), неожиданно охватывает зубная боль (вот он, ответ девичьей невинности на желто-белое миндальное плотоядие) и воспоминание о годовалой давности поездке в вагоне третьего класса, где она раскашлялась, а ее обидели. Это сцена в рассказе – единственно живая. С живыми словами.
Клавдия Андреевна кашляет, за стенкой смеется проститутка.
– Дохает кто-то, барышня, кажись, – раздался ее противно-простуженный голос.
Тощий парень с зеленым лицом и колючим взором серых глаз высунулся на минуту из-за перегородки. Уколол взором Клавдию Андреевну, и вдруг лицо его стало презрительно скучным. Отвернулся.
Из-за перегородки слышался его пьяный, наглый голос:
– Морда отпетая, дохает туда же, ни как красавица.
– Мордолизация! – хрипло взвизгнула проститутка.
Всё. На этом тень литературы исчезает. А Клавдия Андреевна, сбежавшая из ресторана, снова бредет по городу, и у нее снова подкашиваются ноги. Но выхода нет, и волшебная помощница уже не спасет. Спасает “молодой человек в студенческой тужурке, с нервным, бледным, измученным лицом, с густыми, вьющимися круто и упрямо волосами”.
Молодой человек, приставив пистолет к виску, стоит в окне того дома, куда привели Клавдию Андреевну подкашивающиеся ноги. “Милый, милый! Зачем? Не надо!” – закричала Клавдия Андреевна.
И “студент увидел, что незнакомая, некрасивая девушка лезет к нему в окно”. Развязка молниеносна. “Он подошел к ней близко, и обнял ее порывисто, и поцеловал звучно, весело и молодо в ее радостно дрогнувшие губы”.
Поверьте, я пересказал очень близко к тексту. Что делать с таким рассказом? По-моему, выкинуть в корзину, припася слово “дохает” для более счастливого случая. Но есть другой вариант, и Сологуб выбрал его. Он сочинил еще одну фразу и поставил ее в самый верх: “От буйного распутства неистовой жизни к тихому союзу любви и смерти, – милый путь в Дамаск…” Вот и название готово.
Самое время напомнить общеизвестное. Гонитель христиан Савл на пути в Дамаск услышал Господа и на три дня ослеп. Придя в Дамаск, он прозрел и крестился, став главным проповедником христианства – апостолом Павлом. В Деяниях Святых Апостолов путь в Дамаск описывается так:
Когда же он шел и приближался к Дамаску, внезапно осиял его свет с неба. Он упал на землю и услышал голос, говорящий ему: Савл, Савл! Что ты гонишь Меня? Он сказал: кто Ты, Господи? Господь же сказал: Я Иисус, Которого ты гонишь. Трудно тебе идти против рожна. Он в трепете и ужасе сказал: Господи! что повелишь мне делать? и Господь сказал ему: встань и иди в город; и сказано будет тебе, что тебе надобно делать. Люди же, шедшие с ним, стояли в оцепенении, слыша голос, а никого не видя. Савл встал с земли, и с открытыми глазами никого не видел. И повели его
