Поэтому птица в неволе поет - Майя Анджелу
Оказалось, он заберет нас с собой! Эта мысль гудела во мне с утра до ночи и заставляла время от времени подпрыгивать, точно на пружинах. Каждый день я улучала минутку, чтобы сходить к пруду, на котором ловили всяческих окуньков. Выбирала время, когда для рыбаков было слишком рано или слишком поздно, – и оказывалась там одна. Я стояла на берегу у края темно-зеленой воды, и мысли метались туда-сюда, точно водомерки. То вправо, то влево. Уехать ли с отцом? Или броситься в пруд и, поскольку я не умею плавать, лечь рядом с Эл-Си, мальчишкой, который утонул прошлым летом? Просить Мамулю, чтобы она позволила мне остаться? Скажу, что буду делать все дела по хозяйству не только за себя, но и за Бейли. А хватит ли мне сил жить без Бейли? Я ни на что не могла решиться, а потому проговаривала парочку строк из Библии и шла домой.
Мамуля раскроила несколько отрезов, которые получила на обмен у женщин, служивших у белых (белые их просто выбросили), и просиживала вечера напролет в столовой за шитьем джемперов и юбок для меня. Выглядела она довольно печально, но всякий раз, как я замечала, что она на меня смотрит, она говорила – как будто я уже в чем-то провинилась:
– Ну, будь послушной девочкой. Слышала? Чтоб никто не подумал, что я плохо тебя воспитала. Слышала?
Она бы удивилась даже сильнее моего, если бы заключила меня в объятия и заплакала перед предстоявшей разлукой. Мир ее был со всех сторон ограничен трудом, долгом, религией и «своим местом». Вряд ли она сознавала, что все, к чему она прикасалась, тут же окутывало густое облако любви. Впоследствии я как-то спросила у нее, любит ли она меня, но она только отмахнулась:
– Господь и есть любовь. Следи за тем, чтобы быть хорошей девочкой, тогда Он будет тебя любить.
Я сидела на заднем сиденье автомобиля, рядом с папиными кожаными чемоданами и нашими картонными коробками. Окна были открыты, но запах жареной курятины и пирога с бататами даже не колыхался, а еще не было места, чтобы вытянуться. Всякий раз, вспоминая обо мне, папа спрашивал:
– Тебе как там, папкина дочка, удобно?
Он ни разу не дал мне возможности ответить – а ответ звучал бы так: «Да, сэр», – тут же возобновлял разговор с Бейли. Они с Бейли перешучивались, Бейли непрерывно смеялся, подавал папе сигареты и даже положил руку на руль, когда папа сказал:
– Давай, сынок, помоги мне вести эту штуку.
Когда мне надоело раз за разом проезжать через одинаковые городки и смотреть на явно брошенные домишки, тесные и неприветливые, я отключилась от всего, кроме чмоканья шин об асфальт и ровного стона мотора. Я страшно сердилась на Бейли. Он явно пытался подмазаться к папе: даже смеяться повадился как и он, этакий Санта-Клаус-младший: «Хо, хо, хо».
– Каково будет с мамашкой-то увидеться? Рад небось будешь? – Этот вопрос он задал Бейли, однако он проник сквозь поролон, которым я обложила свои чувства. Так мы и Ее увидим? А я думала, мы едем в Калифорнию. Меня вдруг охватил ужас. А если она над нами посмеется, как и он? А если у нее появились другие дети – и их она оставила у себя? Я сказала:
– Я хочу назад в Стэмпс.
Папа рассмеялся.
– В смысле, папкина дочка не хочет в Сент-Луис, повидаться с мамой? Да не съест она тебя, не бойся.
Он повернулся к Бейли, я посмотрела на него в профиль: лицо казалось совершенно ненастоящим, как вот следишь за разговором кукол.
– Бейли-младший, поинтересуйся у сестры, чего это она захотела обратно в Стэмпс.
Говорил он скорее как белый, чем как чернокожий. А может, он – единственный белый в мире, у которого кожа шоколадного цвета. Вот уж повезло мне: один во всем свете – и оказался моим отцом. Бейли же притих впервые с момента отъезда. Видимо, тоже задумался о встрече с мамой. Как может в восьмилетке уместиться столько страха? Он сглатывает, загоняет страх за миндалины, плотно сводит ноги и запирает страх между большими пальцами стоп, сжимает бедра и заталкивает его под простату.
– Младший, язык, что ли, проглотил? И что, как ты думаешь, скажет ваша мамашка, когда я ей объявлю, что родные дети не хотят ее видеть?
Мысль, что он может ей такое сказать, потрясла нас с Бейли одновременно. Он перегнулся ко мне через спинку сиденья.
– Мамочка-то у нас любимая. А то мы с тобой не хотим увидеть любимую мамочку. Не реви.
Папа рассмеялся, распрямил спину и задал вопрос – видимо, самому себе:
– Что, интересно, она на это скажет?
Я перестала плакать – к Мамуле в Стэмпс все равно не вернешься. Я видела, что Бейли меня не поддержит, а потому решила заткнуться, высушить слезы и поглядеть, чем там для нас закончится встреча с любимой мамочкой.
Сент-Луис оказался по-новому жарким и по-новому грязным. В памяти моей тогда не было картины тесно сгрудившихся закопченных зданий. По моим понятиям, везли нас прямиком в ад, а папа был дьяволом, отвечавшим за доставку.
Только в самых экстренных случаях Бейли позволял мне разговаривать с ним на «свинской латыни» в присутствии взрослых, но в тот день пришлось рискнуть. По моим представлениям, мы завернули за один и тот же угол пятьдесят раз подряд, и я спросила Бейли:
– Убете укак тсякажеу, утоэ наш тецоу, улии убете тсякажеу что усна с убойто утелипохи?
Бейли ответил:
– Ну тебя, мы в Сент-Луисе и скоро
