Нас не поставить на колени. Свидетельства узника чилийской хунты - Родриго Рохас
Мне зачитали обвинение. В нем не было ни слова о том, что я «советский шпион, предатель родины, агент международного коммунизма» и т. п.
Теперь официальное обвинение военной юстиции звучало так: «Член Политкомиссии Компартии Чили, бывший главный редактор «Эль Сигло», главный редактор журнала «Принсипиос», теоретического и политического органа ЦК КП Чили, коммунист, активно выступал в печати за коммунизм, платный пропагандист правительства Альенде с момента занятия последним поста президента республики».
Изменения были разительными! Теперь мне уже не предъявляли клеветнических и фальшивых «обвинений». Да, я коммунист. Членство в партии Рекабаррена и Неруды — смысл и дело моей жизни, и если именно в этом меня обвиняют, если в этом мое преступление, то я горжусь таким преступлением.
Пока секретарь зачитывал формулу обвинения, мне вспомнилось, что через месяц, 5 января, исполнится 25 лет с тех пор, как я вступил в партию. Я почти не слушал многочисленных ссылок на статьи и дополнения, которыми было напичкано обвинение, а думал о том огромном значении, которое имели эти годы для меня и для партии, для ее славной и героической деятельности.
Прокурор, по-видимому, заметил, что подсудимый невнимателен. Он сделал мне замечание и приказал секретарю начать сначала. Ну, конечно, ведь «справедливость» требует, чтобы чудовищные фарсы военных судебных процессов проводились с выполнением всех формальностей, создающих видимость «соблюдения правопорядка».
Папка с надписью «Армия Чили против Рохаса Андраде Родриго» была объемистой. Приобретенная за долгие годы работы в газете привычка читать перевернутый текст помогла мне разобрать, что дело начиналось донесением, полученным из полка «Буин». В нем перечислялись основные моменты моей биографии и обстоятельства задержания. Выделялась заключительная строка, написанная красными чернилами: «ОПАСНЫЙ ЭКСТРЕМИСТ!» И ниже мелкими буквами: «Предать военному суду».
Как только секретарь закончил чтение обвинительного заключения, прокурор приступил к допросу. Начал он с рекомендации не тратить денег на адвоката, так как «всем вам назначат официальных защитников». При этом он пространно восхищался беспристрастностью военных судов.
Я поблагодарил его за заботу и заявил, что имею иное мнение относительно «беспристрастности» военных судов, способностей официальных защитников и вообще деятельности военных трибуналов против коммунистов и других патриотов.
Это очень рассердило прокурора, но еще больше — секретаря. Посыпались грубые оскорбления, которых я не слышал с тех пор, как меня пытали на велодроме Национального стадиона.
Понемногу прокурор и его секретарь успокоились и принялись допрашивать меня «с соблюдением правопорядка».
Я стал доказывать и защищать свое право состоять в компартии, объяснял политику нашей партии и со всей энергией и силой убеждения, на которые только был способен, отверг чудовищное клеветническое обвинение в том, что коммунисты были якобы авторами «Плана Z» и собирались перебить офицеров вооруженных сил вместе с их семьями.
Пока я говорил, излагая мои идеи и отвергая одно за другим все обвинения против моей партии, прокурор и секретарь притворялись, что слушают меня, а в действительности просматривали какие-то бумаги.
Я говорил чуть ли не целый час. Внезапно прокурор оборвал меня:
— Хватит! Хватит коммунистической пропаганды! Допрос окончен!
Он вызвал жандарма и приказал:
— Отведи заключенного в его камеру, пусть сидит на прежних условиях.
— Вы хотите сказать, что я по-прежнему буду содержаться в изоляции?
— Да.
— Мне кажется, что шестьдесят пять дней изоляции уже достаточно. Я дал показания и полагаю, что мне можно теперь разрешить свидания.
— Это не вам решать. Посмотрим.
Обратившись к жандарму, он повторил:
— Уведи его в камеру и приведи мне следующего мерзавца. — И передал ему карточку с именем другого заключенного.
Прежде чем выйти, я снова обратился к прокурору:
— Я имею право на то, чтобы в отношении меня отменили режим изоляции и позволили свидания.
— Это решать мне, но я еще не решил. Проваливай, коммунистическое дерьмо!
На 2-й «улице» меня с нетерпением ждали товарищи. Им хотелось узнать, о чем меня допрашивали, и особенно — отменена ли изоляция и разрешены ли мне свидания.
Незадолго до того, как нас заперли, я попросил капрала, охранявшего нас, узнать, что решил прокурор относительно моей просьбы об отмене изоляции. Капрал понес сводку в комендатуру внутренней охраны, и в этот день мы его больше не видели.
Визит адвоката
Через день, 7 декабря, за мной пришел сержант:
— К вам пришел адвокат, Рохас.
— Значит, мне разрешили свидания?
— Ну да, со дня допроса, разве вам не сказали?
— Нет, сержант.
— Что делать! Бывает…
— Как зовут адвоката?
— Профессор Хулио Сентено, директор Института уголовного права. Вы его знаете?
— Нет, сержант, не знаю.
— Не беспокойтесь, я вам его представлю.
Пока мы шли в приемную, я волновался. Адвоката я не знал. Может быть, это «мумия», или фашист, или агент хунты или СИМа? А может быть, его наняла Илия? Или партия? Может, его послал мой племянник Педро, тоже адвокат? Эти и подобные им вопросы вертелись в голове, пока я шел на свидание.
Сержант представил мне пожилого, низенького, лысого человека, не возбудившего во мне, как ни странно, неприязни.
Сентено сразу взял с места в карьер. Он крепко обнял меня и сказал:
— Хоть вы и не поверите, дон Родриго, но я знаю о вас больше, чем вы думаете.
— Господин Сентено, вы полицейский?
— Я знал, что ваша реакция будет такой. Меня предупредили ваша жена и племянник, Педро Медрано, мой ученик по юридическому факультету. Ваше недоверие понятно. Вы больше двух месяцев в изоляции, ничего не знаете о происходящем, и вдруг приходит какой-то человек и заявляет, что он ваш защитник. Не волнуйтесь, я не полицейский, я юрист. Мы знаем обо всем, что с вами делали на велодроме, и — поверьте, я говорю это совершенно искренне, — восхищаемся вами.
— Благодарю вас. Но почему вы говорите о себе во множественном числе? Что значит это «мы»?
— Вы правы, я еще не все объяснил. Дело в том, что я не единственный ваш
