Борис Горбачевский - Ржевская мясорубка. Время отваги. Задача — выжить!

Еще несколько напутственных слов, и мы вернулись в казарму. Кто-то проронил: «Вот так новость!» Курсанты молчали. Ждали команды, что делать дальше. Что будет? Когда? Куда нас направят?..

Вечером ко мне подошел дневальный:

— Какая-то девица в военной форме вызывает тебя на лестницу.

Нетрудно было догадаться, кто это.

Зина ждала меня. Я с трудом узнал ее. Бледная, с грустными глазами, куда исчезла ее всегдашняя чуть ироничная, но радостная улыбка? Я сразу понял: она чем-то очень взволнована.

— У нас мало времени, — начала Зина. — Мне нужно сказать тебе важное. Разреши мне поговорить с начальником училища. Тебя оставят здесь, переведут в батальон, который не отправляют на фронт. Ты нормально закончишь училище и поедешь воевать младшим лейтенантом.

Вот это да!

— Спасибо! Спасибо… — повторял я, но уже отрицательно мотнул головой.

— Ты понимаешь, курсант, что с тобой произойдет на фронте? Ты должен знать: солдат на передовой живет неделю, а в наступлений — один-два дня, каким бы он ни был героем.

— Разве командир взвода живет дольше? — резко спросил я.

— Не знаю. Но у командира всегда есть хоть минимальный выбор, а у солдата — нет выбора. Умоляю, позволь мне поговорить за тебя. Думаю, мне не откажут. Скорее всего, ты не знаешь: из вашего батальона забрали нескольких курсантов, школьников с золотыми медалями, доучиваться.

— А я в школе плохо учился. Не веришь — посмотри мой аттестат. — Опять не то. — Мы же дали присягу! Что подумают обо мне товарищи?

— Пойми, курсант, — ласково проговорила Зина, не обращая внимания на мои слова, — я не хочу, чтобы ты погиб. Понимаешь? Подумай о матери.

— Понимаю… — Я скисал, сменилось настроение; мне стала дорога эта девушка, но мы так мало встречались, и так все неожиданно вышло — зачем она обо мне печется, кто я для нее?..

Зина испуганно смотрела на меня, ждала ответа, а я молчал… Внезапно она всхлипнула и вдруг расплакалась:

— Дурак! Дурак! — Резко повернулась и быстро сбежала с лестницы.

Я понурил голову. Почему все так нелепо? Она такая милая, добрая… Может, это наша последняя встреча… Мы даже не попрощались!..

Все же я увидел Зину еще раз, когда нас провожали.

Узнав об отправке на фронт, я послал маме телеграмму с внешне невинным текстом. Она все поняла и сразу же приехала. Сняла комнату недалеко от училища, попросила Ковальчука, и наш ротный на сутки отпустил меня из училища.

За то короткое время, что мы провели вместе, на меня вылилось море материнской ласки. Я же в ответ нес какую-то чепуху: что нам обещали после первого же боя присвоить командирские звания, сколько нам станут платить… Понимал ли я маму в тот день? Она-то, наверно, думала совсем о другом — останется ли сын в живых после того первого боя, о котором так легкомысленно говорит. Она вскипятила целое ведро воды и всего меня вымыла в глубоком корыте, как в детстве, одела в чистое домашнее белье, целовала лицо, руки, ноги, плакала, вероятно, сокрушаясь — не последняя ли это встреча?..

Мамин приезд вызвал воспоминание о Наташе. Наташа попала в Кыштым случайно, вместе со знакомым из Киева, преподавала математику в железнодорожном училище, неплохо рисовала; мама рассказала, что, когда я уехал в армию, Наташа по фотографии нарисовала мой большой портрет и подарила ей.

Мы знали ее драматичную историю. В первый день войны «юнкерсы» за несколько минут превратили полевой аэродром, где служил ее муж-летчик, в кладбище людей и машин. Муж погиб, а всех жен и детей летного состава отправили в Киев.

Когда мы познакомились, Наташа была беременна. Мама предложила ей переехать из общежития в наш дом. Она поблагодарила, но отказалась. Прощаясь, я указал ей:

— Если выживу, усыновлю твоего ребенка.

— Мой рыцарь! — рассмеялась Наташа. — Спасибо тебе за доброту и искренность, поживем — увидим. Война не скоро кончится, ты еще не знаешь, что это такое, не понимаешь, что теперь ты не принадлежишь себе, — теперь, Боренька, ты солдат.

Слова Наташи оказались пророческими, больше я никогда ее не видел.

Мама рассказала, что некоторые знакомые уже получили похоронки. Она очень хотела остаться и проводить меня, но я попросил ее вернуться домой.

Когда она уезжала, нам разрешили проститься.

У всех нас собственная жизнь. Но есть события, когда судьбоносный момент твоей личной жизни оказывается таковым сразу для многих. Тогда людей объединяют не только время и место события, но и общее чувство — многократно усиленный единый порыв, и это оставляет неизгладимый след в душе и памяти человека. Таким событием для нас, курсантов, стал последний вечер перед отправкой на фронт.

Весь батальон собрали в клубе. Пришли командиры. Сцену украшало широкое полотнище: «До свидания, училище! Спасибо!». Перед торжеством мы помылись в бане, надели все чистое, заменили худые гимнастерки, брюки, сапоги на все новое. Вкусно пообедали и поужинали. Наш искусный повар угостил нас на прощание аппетитными булочками. Написали письма домой, собрали вещи в дорогу.

Я смотрел на веселые лица курсантов — и ни в одном не заметил каких-то тревожных предчувствий, в них светилась пылкость высоких патриотических чувств, мы грезили героическими поступками, каждый готов был броситься на вражеский дзот, мечтал стать командиром.

Удивительный вечер… Читали стихи, пели, играли на рояле, гитаре, мандолине. Не было отбоя от желающих выйти на сцену. В поведении курсантов, пожалуй впервые, появилась раскованность.

Навсегда сохранился в памяти тот последний вечер в училище. Особенно его последние минуты, когда весь батальон, 600 курсантов, стоя, запел под оркестр: «Вставай, страна огромная, вставай на смертный бой…»

Не забыть и день отъезда. Все прошло торжественно, с подъемом. Колонной по четыре, плечом к плечу мы прошли по плацу, отдавая честь знамени училища.

Почему-то мы долго стояли перед воротами, их вот-вот должны были открыть. И тут я увидел Зину. Она приблизилась к колонне, увидела меня и, не таясь, подошла, обняла и крепко поцеловала. Незаметно сунула бумажку с адресом, тихонько проговорила:

— Дай бог тебе остаться в живых, курсант. Извини за грубость. Я буду молиться за тебя. Приедешь на фронт, напиши.

В горле застрял комок — от неожиданности, волнения, нежности, от сознания значимости этой минуты.

— Спасибо!.. За все… Стендаля я обязательно прочитаю. Я запомнил: «Юность — время отваги». Постараюсь… Спасибо тебе! — Я обнял ее.