Борис Джонсон - Фактор Черчилля. Как один человек изменил историю
В конце 60-х гг. исторические способности Черчилля подвергались жестокой критике Джоном Пламбом, кембриджским профессором, заложившим основы «социальной истории». Пламб выражает недовольство «Историей англоязычных народов» из-за того, что там «отсутствует обсуждение трудящихся классов и промышленных технологий», отмечая, что у автора «невежество потрясающих размеров в экономической, социальной, интеллектуальной истории». Стиль его изложения «необычно старомоден и несколько неуместен, вроде собора Святого Патрика на Пятой авеню[15]».
Его поразительное достижение – присуждение Нобелевской премии по литературе – рассматривалось многими как анекдот, неуклюжая попытка шведов извиниться за свой нейтралитет во время войны. Даже относительно симпатизирующие ему историки вроде Питера Кларка считают, что премия была дана не по заслугам. «Редкие произведения авторов удосуживаются меньшего внимания, чем те, которые были написаны лауреатом Нобелевской премии по литературе 1953 г.», – говорит он. Это не только высокомерно, но и совершенно неверно.
Посмотрите на список последних нобелевских лауреатов: авангардные японские драматурги, марксистско-феминистские латиноамериканцы, польские мастера стихографики. Каждый из них по-своему заслуживает награды, но многих читают меньше, чем Черчилля.
Почему Ивлин Во насмехался над произведениями Черчилля? Заметьте, что Во пытался подражать Черчиллю в 30-х гг., добившись, чтобы его послали освещать войну в Абиссинии. Конечно, Во написал «Сенсацию», один из величайших стилистических шедевров ХХ в. Но у его репортажей вовсе не было того журналистского воздействия, как у репортажей Черчилля.
Не ревновал ли Во самую малость? Я так полагаю, и причина была не только в том, что Черчилль к своим 25 годам добился значительно большей известности, чем Во к тому же возрасту, но и в том, что своими произведениями Черчилль зарабатывал непостижимые деньги. Увы, для многих журналистов это воистину чувствительный пунктик при сравнении.
К 1900 г. наш герой не только написал пять книг – а некоторые из них были бестселлерами, – но и стал самым высокооплачиваемым журналистом в Британии. За освещение Англо-бурской войны он получал 250 фунтов в месяц, что равноценно нынешним 10 000 фунтов. Он получил заказ на написание книги об отце в 1903 г., и ему дали ошеломительные 8000 фунтов. Чтобы вы лучше понимали масштаб этих богатств, замечу, что в стране был лишь миллион человек с привилегией заплатить подоходный налог – оттого что они заработали за год больше 160 фунтов.
Издатели щедро вознаграждали Черчилля вовсе не потому, что им нравились его голубые глаза. Они платили ему такие деньги, поскольку его любил читатель и Черчилль способствовал увеличению тиражей, а причиной его популярности было то, что его тексты были хорошо написаны и легко читались, в них была интенсивность и живость. Он был превосходным репортером. Оцените фрагмент его рассказа, опубликованного Morning Post в апреле 1900 г.
Начнем с того момента, когда Черчилль вместе с конными разведчиками пытается опередить буров, чтобы завладеть ко́пье – каменистым холмом на равнине, образовавшимся из-за выхода пород на поверхность.
С самого начала это были скачки, и обе стороны понимали, что идет состязание. Когда мы сблизились, я увидел пятерых передовых буров. Они лучше сидели в седле, чем их товарищи, и мчались быстрее других, полные отчаянной решимости захватить выгодную позицию. Я сказал: «Нам не удастся», но никто не желал признавать поражение или оставлять дело нерешенным. Прочее крайне просто.
Мы приблизились к проволочному ограждению в 100, а точнее, в 120 ярдах[16] от верхушки копье, спешились и начали резать проволоку, надеясь захватить драгоценные камни. И тут – как это уже было со мной в железнодорожной выемке у деревни Фрер – появились суровые, волосатые, страшные головы и плечи дюжины буров. А сколько еще было за ними?
Последовала странная, почти необъяснимая пауза, может, это вовсе не было паузой, но я сумел запомнить столь многое вокруг. Буров – одного с длинной, повислой черной бородой, в куртке шоколадного цвета, другого с красным шарфом вокруг шеи. Двух разведчиков, глупо режущих проволоку. Какого-то человека, целящегося из-за своей лошади. А затем – довольно спокойный голос Макнилла: «Слишком поздно, назад к другому копье. Галоп!»
С грохотом начался ружейный огонь, воздух наполнился «фьюить» и «тью! тью!» пролетающих пуль. Я всунул ногу в стремя. Жеребец, испуганный стрельбой, бросился вперед. Я попытался заскочить в седло, но оно повернулось и оказалось под животом коня. Он вырвался и бешеным галопом поскакал прочь. Большинство разведчиков уже были в 200 ярдах. Я был один, пеший, на близком расстоянии от стрелков, а до ближайшего укрытия было не меньше мили[17].
Единственное утешение – у меня был пистолет. Я не стану безоружной добычей, как случилось однажды. Но лучшим исходом для меня было бы тяжелое ранение. Я повернулся и во второй раз за эту войну побежал от бурских снайперов, надеясь спастись. «Наконец-то получу пулю», – подумал я. Неожиданно на бегу я увидел разведчика. Он приближался ко мне слева – высокий человек со значком, на котором были череп и кости, верхом на бледном коне. Смерть из Апокалипсиса, но жизнь для меня.
Когда он поравнялся со мной, я закричал: «Дай мне стремя!» К моему удивлению, он мгновенно остановился и коротко сказал: «Да». Я подбежал, сумел недурно заскочить на лошадь и в мгновение ока сидел за всадником.
Мы поскакали. Я обхватил его руками, чтобы держаться за гриву. Мои руки покрылись кровью. Лошадь была тяжело ранена, но благородное животное мчалось вперед, напрягая последние силы. Пущенные в нас пули пели и свистели, но проносились мимо нас, ведь расстояние до стрелков увеличивалось.
«Не бойся, – сказал мой спаситель, – они в тебя не попадут». Я промолчал, и он продолжил: «Моя лошадь, моя бедная лошадь. Ранена разрывной пулей. Черти! Но их час придет. О моя бедная лошадь!»
Я заметил: «Зато ты спас мне жизнь». «Да, – сказал он в ответ, – но я думаю именно о лошади». На этом наш разговор закончился.
Я стал реже слышать посвист пуль, в нас уже не могли попасть, когда мы удалились на 500 ярдов[18]. Ведь лошадь на полном скаку – трудная цель, кроме того, буры запыхались и были возбуждены. Тем не менее я заехал за укрытие другого копье с большим облегчением. Снова на моих игральных костях выпали две шестерки.
Это не Гиббон[19] и не псевдоклассицизм, а скорее напоминает что-то сошедшее со страниц викторианского автора приключенческих романов Генри Райдера Хаггарда: четкое, лаконичное, полное стремительных действий повествование, благодаря чему читатель движется по тексту дальше и дальше. Черчилль умел описывать сражения лучше, чем многие из величайших современных мастеров, и у него имелось бесценное преимущество – он был вправе использовать первое лицо.
Черчилль мог бы писать для Boy’s Own[20]. Его проза звучала, когда он того хотел, подобно отрывку из «Удивительной книги героических поступков»[21]. Но у Черчилля было много других снарядов в его журналистском арсенале. Он мог предаваться и глубоким размышлениям: о вреде исламского фундаментализма или об ужасах войны. Иногда он был зол – и зол на своих.
Его описание последствий сражения при Омдурмане, где он участвовал в знаменитой кавалеристской атаке, – то, что памятно глазу и носу: сраженные пулеметным огнем лежат в три ряда, раненые гниют заживо, умирающие от жажды предпринимают жалкие попытки добраться до Нила. Вот одноногий – он проковылял полтора километра за три дня, а вот безногий – он проползает триста метров в день.
Издавна – еще со времен древних римлян – скорбные страдания побежденных народов были излюбленной темой имперских произведений. Тем блистательнее выглядел триумф завоевателей. Но Черчилль идет дальше, он резко обвиняет британские власти и их успокаивающие заверения. Он писал: «Заявление, что “с ранеными дервишами обходились с деликатностью и вниманием”, настолько лишено правды, что оно становится фарсом».
Черчилль публично поносит Китченера за его ведение войны и дает ему нагоняй за осквернение мавзолея Махди Суданского, за то, что Китченер сохранил голову Махди как трофей – якобы в емкости с керосином. Критика Черчилля была оправданна, однако возмутительна и надменна.
Китченер был его главнокомандующим, которому Черчилль лично оказывал содействие утром перед сражением (впрочем, могут быть сомнения, понимал ли Китченер, что офицер, с которым он разговаривал, был пресловутым Черчиллем). Генерал не был калифом на час: впоследствии, во время Первой мировой войны, он станет британским военным министром.
И вот он подвергается оскорблениям какого-то молодого офицера-выскочки из его же армии. Черчилль приводил генералов в ярость, им казалось, что он был и за тех, и за других. Он пользовался статусом военнослужащего, чтобы попасть в зону боевых действий, а затем охаивал свое начальство. Но Китченер должен был хорошо это понимать. Черчилль поступал так до того, и все знали об этом.
