Дональд Рейфилд - Жизнь Антона Чехова
Шестнадцатого августа в гимназии начались занятия, и Антону пришлось немного обуздать себя. Судя по его библиотечной карточке, он взялся за классику – от Сервантеса до Тургенева. В том году он перешел в шестой класс – лучшие ученики уже видели себя в недалеком будущем преуспевающими докторами и юристами. Антону же хорошо давался Закон Божий – недаром его отец и дядя были членами религиозного Братства. Считалось само собой разумеющимся, что он примет священный сан – отсюда и прозвище «благочестивый Антоша». К слону сказать, мало кто из выпускников таганрогской гимназии тех лет пошел в церковнослужители; куда больше она дала представителей интеллигенции – одних врачей можно насчитать более десятка[39]. В свободное от занятий время гимназисты пускались во все тяжкие – ходили по притонам, играли в карты, пили, курили и баловались домашними театральными постановками. Домохозяева сквозь пальцы смотрели на молодежные забавы. Излюбленным местом великовозрастных гимназистов был таганрогский публичный дом. (Позже Чехов признавался, что со своей невинностью он расстался в 13 лет – очевидно, именно в этом злачном заведении.)[40]
В доме Марфы Морозовой Ваня не прижился – там при малейшем непослушании детям задавали трепку – и вернулся домой к добрейшей тете Феничке, хотя столовался он по-прежнему в семействе Лободы. Первого ноября Митрофан Егорович докладывал брату: «В отношении Вани, он, по его выражению, живет превосходно <…> Всегда сыт, никем независим <…> Живет с Феодосьей Яковлевной, недавно с неделю начал ходить в Гимназию; деньги имеет за переплет: об нем он просит вас не скучать и не заботиться». Спустя две недели последовали кое-какие уточнения: «Ваня до последних чисел октября не ходил в Гимназию, но в двадцатых был концерт в гимназической зале в пользу бедных учеников, который вышел удачным. На другой день Ваня начал ходить в класс и получает отметки хорошие».
Антона же Митрофан Егорович видел реже – он забегал иногда за почтовой маркой или чаю напиться. Павел Егорович всю зиму заваливал Антона поручениями: «Я писал тебе, чтобы стенные часы отдать Митрофану Егоровичу, а ты их продал <…> Мамаша ждала от тебя 20 рублей, как услыхала, что прислано 12 рублей, залилась горькими слезами». Те три рубля, что Антон зарабатывал частными уроками, едва покрывали его собственные расходы, к тому же он делился заработками со школьным приятелем Срулевым. Селиванов, который стал владельцем дома, тем не менее позволял Павлу Егоровичу получать деньги с живущих в нем постояльцев. Для Павла Егоровича это была последняя надежда. Антон уговорил жившую по соседству вдову Савич снять комнату в их доме. Потом они упустили хорошего квартиранта – раввин Зельцер предлагал снять дом за 225 рублей в год, но Павел Егорович и Селиванов хотели получить с него 300. Павел Егорович, как видно, метил слишком высоко, а Селиванов, возможно, действовал с задней мыслью – он совсем не был заинтересован в том, чтобы Чехов-старший, подкопив денег, смог выкупить у него свой дом. В середине декабря Селиванов неожиданно появился у Чеховых в Москве – он ехал в Петербург навестить брата. Провел он у них не более получаса, и речь шла о долгах Павла Егоровича: тот по-прежнему искренне доверял бывшему постояльцу. Об этом отец писал Антону: «Мы ему были очень рады».
Павел Егорович все еще полагал, что дом принадлежит ему. Двадцать первого декабря он выдал новую доверенность на распоряжение им, на этот раз – родственнику, вдовцу Онуфрию Лободе: «Собственный мне принадлежащий кирпичный дом, крытый железом со всеми к нему принадлежностями, кирпичным Флигелем и каретником, отдавать в наймы под квартиры с условием по цене, по какой признаете выгодной, сроком от одного года и более».
Даже по прошествии трех месяцев Павел Егорович все еще надеялся найти квартирантов. Евгению Яковлевну тем временем стали беспокоить намеки Селиванова на то, кто является истинным владельцем чеховского дома. Весной она пишет отчаянные письма Селиванову и Антону и пытается найти нового избавителя. В Москве, возвращаясь из поездки по святым местам, Чеховых навестили богатые родственники Евгении Яковлевны, Закорюкины из Шуи. Они дали Маше 10 рублей на новое платье и пригласили Евгению Яковлевну с детьми пожить у них в доме: «Я их буду просить, чтобы они [дом] выкупили и потом хоть продадим, Гавриил Парфентьевич заплатит за него 3400 руб. <…> попроси его <…> чтобы Христа ради для меня исполнил свое обещание. Чтобы позволил выкупить и недорого насчитал бы переделку, а нам пока случай есть просить Закорюкиных. Ради Бога, Антоша, хлопочи, поговори с Господином Селивановым <…> только и надежда на Бога, он, царь небесный, вразумит Гавриила Парфентьевича сделать обещанное для нас доброе дело. Наш век очень короток, а если он сделает доброе дело для нас, то долго проживет, а если нет, то и году не проживет, я это дело поручила Святому Иоанну Богослову. <…> Если соглашается Селиванов и не насчитает много за дом, то я в последних числах июня приеду и потом с тобой вместе в Москву домой приедем».
Антон прочел письмо Селиванову, но тот в ответ, фыркнув, заметил, что «мамаша» оказалась глупее, чем он думал. Евгения, Яковлевна намеревалась, как только установится погода, отправиться пешком за сорок пять верст в Троице-Сергиеву лавру помолиться за Селиванова. А Павел Егорович уговаривал бывшего постояльца испросить в церковном Братстве 300 рублей вспомоществования.
Шуйские родственники Чеховым посочувствовали, но дома не выкупили. Жить в Москве день ото дня становилось все тяжелей. Павел Егорович по-прежнему искал работу. В феврале он устроился на Троицкое подворье письмоводителем у подрядчика, однако дня через два его прогнали. Всю прошедшую осень и зиму он провел без дела, в пустых разглагольствованиях. Александр, которому Павел Егорович порядком надоел, описывал Антону отцовское времяпрепровождение: «Свои деньги мы прожили, заняли у Миши Чехова 10 руб. и те просадили и сидим плачем. Что хуже всего – потеряли всякую надежду получить место. Ходим каждый, каждый день в церковь и непременно, как ex-коммерческий человек, в биржу и слушаем толки о сербской войне и по обыкновению приходим домой ни с чем, за что нас встречают со слезами радости и фразой „Горькое мое произволение“, после чего мы разоблачаемся, вынимаем из кармана печатное поучение, купленное в церкви у церковного старосты и начинаем читать вслух. При этом нас все слушают и только изредка Художник хлопнет свою натуру по голове и закричит: „Господи Боже мой, да когда это ты, Миша, будешь сидеть хорошо? Поворотись в три четверти“. И затем после фразы „Тише вы, нехристи!“ порядок восстановляется. По окончании чтения проповедь вешается на гвоздик с обозначением на ней №, числа и фразы: „Цена одна коп. серебром. Слава Тебе Господи“»[41].
Михаил Чохов, конечно, мог ободрить бедных родственников и даже ссудить им десять целковых, но он был слишком занят у Гаврилова и личными делами, чтобы вызволять их из беды. Зима была тяжкой. Евгения Яковлевна жалуется не только на отсутствие еды, платья и надежды, но и на невнимание Антона: «Очень жаль, что вы нам не сочувствуете, <…> мы от тебя получили два письма наполненными шутками, а у нас в то время-то только было 4 коп. и на хлеб и на сало, ждали от тебя, не пришлешь ли денег, очень было горько, должно быть, вы нам не верите, у Маши шубы нет, у меня теплых башмаков, сидим дома, заработать [швейной] машины нет <…> ради Бога скорей присылайте деньги <…> не дайте с печали умереть, вы сыты, сыт голоду не разумей. Порви письмо. Е. Чехова. В холодной комнате спим на полу <…> а завтра, 26-го, где хочешь бери, а надо за квартиру 13 руб.»[42].
Антона разжалобить было непросто. Вместе с письмом Александру он отправил в Москву железную дверную петлю, булочку, вязальный крючок и образ Филарета Милосердного. При этом он высмеивал неумение Евгении Яковлевны управляться со знаками препинания, и на ее поручение, начинающееся словами «Антоша в кладовой на полке…», ответил, что по розыскам никакого Антоши на полке не оказалось.
Брат Митрофан если и посылал деньги, то для того, чтобы заказать кое-что для себя, например мундир церковного старосты. Он рассчитывал, что Павел Егорович будет выполнять и другие поручения – продавать в Москве сочинения его настоятеля, отца Василия. От щедрот своих Митрофан хотел было послать с Лободой кофе и халвы – Евгении Яковлевне душу отвести, но тот сказал, что не возьмет ничего, что может просыпаться. Не смог он выслать Чеховым и столь необходимую швейную машинку – в ту зиму железная дорога грузы не перевозила, так как поезда были реквизированы в преддверии русско-турецкой войны. Колины картины, предназначавшиеся для продажи таганрогской родне, по той же самой причине застряли на вокзале в Москве. Митрофан писал брату и его жене: «Там без машины есть свободное время заняться когда-нибудь пером и сообщить таганрогцам о своем существовании <…> Бог вас никогда не оставит».
