Виктор Петелин - Фельдмаршал Румянцев

Атака Журжи 7 августа 1771 года была настолько неумело и торопливо проведена, что стала горьким уроком для всей армии. Военный историк Петров, тщательно изучив рапорты и донесения оставшихся в живых участников этого штурма, писал: «Главною причиною неудачного приступа к Журже была чрезвычайная потеря в офицерах, которые, находясь всегда впереди, подавали пример мужества солдатам, но зато первые и стали жертвою своей храбрости. Оробевшие солдаты, не видя более своих начальников, с которыми были готовы на все, – видя убитыми храбрейших из своих товарищей, не могли уже решиться идти по их следам. К тому же неприятель, вопреки полученным о нем сведениям, имел твердую решимость защищать Журжу, углубил ров ретраншемента и впустил в него воду, что было нам неизвестно. Наконец, Эссен мало обратил внимания на совет Румянцева и почти не воспользовался действием своей артиллерии; а для штурма было взято мало лестниц, так что только по десяти человек в каждой колонне могли всходить разом на бруствер. Ясно, что неприятель мог легко сбивать их в ров пиками и крючьями. Напротив того, если б для атаки войска каждой колонны были разделены на батальоны с общим резервом, тогда, во-первых, огонь неприятельской артиллерии не вырывал бы глубоких рядов общей колонны; во-вторых, силы его были бы раздроблены, и на вал могло бы взойти втрое или вчетверо большее число атакующих».

Эссен, простояв сутки у Журжи, ушел со своим корпусом за реку Аргис. И августа в рапорте Румянцеву, рассказывая о подробностях штурма, называет его «несчастием, которое, предохранив его от великих опасностей, обременяет его жизнию».

Это было несчастьем не только для Эссена, но и для Румянцева… За несколько часов потерять почти всех офицеров, потерять нити руководства штурмом и почти треть всего корпуса – такова была цена этого ночного безумия генерала Эссена. В реляции Екатерине II Румянцев писал, что он не смеет, не будучи свидетелем делу, «заочно положить нареканиев ни на чьи упущения в сем неприятном случае. Смерть и раны многих свидетельствуют, сколь довольно тут было стремительного усердия приобресть победу, жребий коей не всегда в человеческой власти». Но вместе с тем он четко высказывал обвинения в адрес главного командира, который не употребил в пользу сведения инженеров и генералов о положении тамошних укреплений… Сколько уж раз была сия крепость в их руках, а, узнав об укреплениях, можно было бы так направить движения колонн для произведения нужного дела, чтобы не испытывать больших затруднений, кои можно было б предусмотреть. «Велел ему, – писал Румянцев, – во-первых, начать попытку на ретраншемент действием артиллерии, стреляя залпом из многих пушек… чем бы и прикрывать могли свой приступ, и отнюдь не сходно то с моими мыслями, что он атаку зачал ночью, когда все случаи к смятению легко происходят, и, приступ делая на ретраншемент, тащили с собою бесплодно пушки, из коих семь досталось в руки неприятелю… Впрочем, сия потеря под Журжею еще ни в чем не переменяет нашего положения, и неприятель, есть ли бы покусился после сего на какой шаг, везде будет принят достаточным сопротивлением…»

Конечно, не хотелось фельдмаршалу Румянцеву брать на себя «чужой» грех, а потому в реляции Екатерине он высказал всю правду о неудачливом генерале… Вот когда удачно совершает поиск генерал Вейсман, то фельдмаршал тут же сообщает императрице о прекрасном таланте подчиненного ему генерала. Но что же сказать ему о Журже и атаковавшем ее генерале? Провалил операцию, которую он, Румянцев, так ждал и готовил…

Глава 4

Лошадиное терпение

29 августа 1771 года фельдмаршал Румянцев писал Екатерине II: «Всемилостивейшая государыня! Недавно приехал ко мне в армию старший сын, которого по Всемилостивейшему, Вашего Величества, благоволению, я имею своим генерал-адъютантом. Осмеливаюсь, Всемилостивейшая Государыня, благодарение всеподданнейшее принести Вашему Императорскому Величеству за сей вновь и толь чувствительный мне знак Монаршей Вашей милости…»

Редко видел фельдмаршал своих сыновей. Ратная служба не давала ему покойно наслаждаться семейным уютом. А потом крепкие разногласия с супругой Екатериной Михайловной совсем отдалили его от дома. Лишь письма ее частенько напоминали ему о детях.

Как быстро мчится время! Кажется, только вчера он, возвратившись после взятия Кольберга в Москву, видел своих детей совсем маленькими. Правда, десятилетний Миша уже тогда мечтал о сражениях и походах, лихо скакал на коне, воображая себя бесстрашным рубакой. А теперь ему уже скоро исполнится двадцать… Да и младшим немногим меньше. Николай уже при дворе, и лишь Сергей остался при матери. Так вот не успеешь оглянуться, как подойдет старость, и останутся после тебя только взрослые дети да память о выигранных сражениях… Хорошо, что сейчас здесь затишье, пусть Михаил присмотрится к походной жизни – не так уж она сладка, как может показаться юношескому воображению…

Румянцев достал заветную шкатулку, в которой держал письма и самые важные документы, и стал перебирать их. Столько уже накопилось писем Екатерины Михайловны! До сих пор он так и не мог разобраться в своих чувствах к ней. Ясно, что не любил ее, но ведь она была женой, хозяйкой дома, матерью его детей… Сначала она просто приглянулась ему, красивая, статная, даже величественная. Но потом все чаще стала упрекать его в изменах, о которых узнавала; конечно, семейные сцены ему надоедали, он стал меньше бывать дома, к тому же действительно столько красивых женщин встречалось на его беспокойном пути…

Вот и разошлись их пути-дороги. Попыталась она пожить вместе с ним в Глухове несколько лет тому назад, но из этого тоже ничего не вышло. И вот – только дети и роднят их… Да вот эти письма. Просматривая их, он вновь словно бы заново переживал свою жизнь…

15 ноября 1770. Москва. «Батюшка мой Петр Александрыч. С час назад, как курьер от тебя мне письмо привез, в котором меня поздравляешь с именинником Мишею, я думала – ты и забыл, когда кто родился. Граф Брюс сегодня приехал, которого я не видала, а дети были у него и его застали у Екатерины Александровны. Я сожалею, что столько больных генералов у вас в армии. Боже, дай свою милость, чтобы все желаемое тобою было исполнено. Я чаю, Озеров приехал, тебе живая грамотка обо мне. Курьер из Глухова купчую на Топаль привез, только из Петербурга не воротился, все там живет»…

Нет, невозможно разобрать ее корявый почерк, хоть бы отдавала переписывать кому-нибудь. Уж на что у него самого плохой почерк, а у жены ничуть не лучше. А вот еще одно горькое письмо, полное показного покорства и тайного недовольства. И снова – все о детях…