Петр I - Сергей Эдуардович Цветков
Колеса в новой машине не пошли вдруг хорошо: вместо того чтобы приводить взаимно друг друга в движение, они цеплялись одно за другое и мешали общему действию. Сравнение Лейбница было ошибочно как механически — не колесо приводит в действие колесо, а пружина колеса, — так и политически, ибо той пружиной, которая приводила в движение российский государственный механизм, по-прежнему оставалась самодержавная воля Петра.
Царь выражал надежду, что в новых учреждениях всякий найдет правду, не обращаясь за ней к самому царю, и поднимал бокал за введение коллегий, как ранее за полтавскую викторию. Эта уверенность была преждевременна. В Сенате и коллегиях шли ожесточенные раздоры и разыгрывались непристойные сцены. Природные князья сенаторы Голицын и Долгорукий презирали неродовитых выскочек Меншикова, Шафирова и Ягужинского, канцлер Головкин и подканцлер Шафиров терпеть не могли друг друга, сенатский обер-прокурор Скорняков-Писарев состоял в непримиримой вражде с генерал-прокурором Ягужинским — и все они со своими личными дрязгами обращались к царю. Сенаторские совещания порой превращались в запальчивые перебранки, на которых звучали самые оскорбительные обвинения. На обеде у генерал-прокурора по поводу взятия Дербента обер-прокурор, успевший уже дважды подраться с прокурором юстиц-коллегии, едва не сцепился с подканцлером, и потом оба, донося друг на друга царю, извинялись — один тем, что был зело пьян, а другой тем, что был еще пьянее. А светлейший князь Меншиков однажды всему присутствию сенаторов заявил, что они занимаются пустяками и пренебрегают государственными интересами.
Да и то сказать, редкий из сенаторов миновал суда или своеручной царской расправы за хищения и злоупотребления, не исключая и князя Долгорукого. После возвращения из персидского похода царь нарядил Верховный суд над проворовавшимся Шафировым, который был приговорен к смертной казни; царь, однако, снял подканцлера с плахи и отправил в сибирскую ссылку.
Сам светлейший обличитель Сената и здесь шел впереди всей братии. Меншиков был самым богатым человеком в России. Говорили, что он мог бы проехать всю империю от Риги до Дербента, останавливаясь на ночлег только в своих имениях, — может быть, так оно и было. А вот разговоры про княжеский миллион, хранившийся в Лондоне, были чистейшей правдой. Данилыч задавал обеды, состоявшие из двухсот блюд, выезжал в золоченой карете, запряженной шестериком, с эскортом из драгун и гайдуков. Светлейший окружил себя шайкой чиновных хищников, обогащавшихся и обогащавших своего патрона за счет казны. Троих из них, петербургского вице-губернатора Корсакова и сенаторов Волконского и Опухтина, публично высекли кнутом. Самому любезному другу Петр до поры до времени все прощал, тем более что сам и понуждал Данилыча жить как подобает губернатору парадиза. Однажды, отвечая на вопрос Толстого, каково будет решение государя по очередному обвинению светлейшего в крупных хищениях, Петр сказал: «Никакого. Меншиков всегда останется Меншиковым». Неизменную заступницу Меншиков находил в Екатерине, не забывавшей, кому она обязана своим взлетом. Но с годами царь хмурился все мрачнее, слыша о подвигах своего любимца, и как-то сказал ходатайствовавшей за него Екатерине: «Меншиков в беззаконии зачат, во гресех родила его мать и в плутовстве скончает живот свой, и если не исправится, быть ему без головы».
Под высоким покровительством Меншикова и всего Сената казнокрадство и взяточничество достигли небывалых прежде размеров. Петр терялся в догадках, как изловить казенные деньги, «которые по зарукавьям идут». Раз, слушая в Сенате доклады о хищениях, он вышел из себя и сгоряча тотчас велел обнародовать именной указ, гласивший, что если кто украдет у казны столько, что на эти деньги можно купить веревку, то на ней и будет повешен. Трезвое государево око, генерал-прокурор Ягужинский возразил царю: «Разве ваше величество хочет остаться один, без подданных? Мы все воруем, только один больше и приметнее, чем другой». Петр рассмеялся, потом печально покачал головой и отменил указ. Царь понимал, что его сотрудники не были искренними приверженцами его деяний, не столько поддерживали преобразования, сколько сами держались за них. Да, он, Петр, служит Отечеству, но служить Петру еще не значит служить России. Идея Отечества для его слуг еще слишком высока, не по их гражданскому росту. И однако, если быть честным перед самим собой, то что он будет делать без Меншикова, Долгорукого, Апраксина и других? Впрочем, в другой раз на вопрос обер-фискалу Нестерову, обрубать ли ему только сучья или положить топор на самые корни, Петр ответил: «Руби все дотла». Может быть, Нестеров и последовал бы царскому указанию, если бы вскоре сам не был четвертован за злоупотребления.
В последние годы жизни указы Петра приобрели несвойственное им ранее многословие и расплывчатость. Это были скорее царственные поучения, в которых автор жаловался на общую служебную распущенность, скорбел о пренебрежении законами, грозящем государству конечным падением, и сетовал, что ему не дают покоя частыми просьбами, что он не может за всем усмотреть сам: ведь он не ангел, а и ангелы не вездесущи, всяк к своему месту приставлен — «где присутствует, инде его нет». Иногда Петру казалось, что писал эти указы не он, а тот усталый человек с полотна Карла де Моора.
***
Для полков, кораблей, канцелярий нужны были знающие люди. В 1721 году всем дворянам, как состоящим на службе, так и уволенным от нее, велено было явиться на смотр (кроме тех, кто жил в отдаленной Сибири и Астрахани). За неявку царский указ грозил «шельмованием» или «политической смертью»: такой «нетчик» исключался из общества добрых людей и объявлялся вне закона; всякий безнаказанно мог его ограбить, ранить и даже убить; лист с его напечатанным именем палач с барабанным боем прибивал к виселице на площади — «для публики», дабы всяк знал о нем как об ослушнике царского указу и равно изменнике. Особенно усердно сыском нетчиков занимались фискалы. Обер-фискал Нестеров похвалялся тем, что один сыскал более тысячи человек недорослей и кроющихся от службы. Несмотря на эти строгие меры, на смотр явились немногие дворяне, и Петр должен был отсрочить явку до января следующего года.
Петр твердил дворянству одно: служба государству — первейшая обязанность и его самого, как царя, и шляхетства, «которое только службой и благородно и отлично от подлости», и, утверждая принцип «знатность по годности,
