Симона де Бовуар - Сила обстоятельств: Мемуары

Мы видели Краков, старомодный, провинциальный, привлекательный: университет, кабинет доктора Фауста, его перегонные аппараты и след ноги Мефистофеля; посреди рыночной площади — костёл, его высокая красивая башня, где каждый час открывается одно из окон и раздается звук горна; королевский замок, рабочий кабинет и кинозал, который устроил себе Франк, палач Польши. Мы видели НовуТуту, огромный комбинат, рабочий город, великолепный цистерцианский монастырь, трогательную деревянную церковь, расположенную посреди луга. На машине мы вернулись в Варшаву: на протяжении трехсот километров дорога извивается между лугов, полей нежно-зеленых злаков, крестьянских домов с соломенными крышами, оштукатуренных и покрашенных в желтый или голубой цвет. Только частные владения: «польский октябрь» закрепил провал коллективизации. Нередко мы обгоняли группы крестьянок в традиционных костюмах: в кофтах и юбках ярких расцветок, с повязанными под подбородком платками; вместе с ребятишками, державшими восковые свечи, они возвращались с какой-то благочестивой церемонии. В деревне гнет религии явственно ощущается. Нам показали удивительный фильм, который разрешен был духовенством при условии, что его не станут снабжать комментариями: крестный путь, который ежегодно повторяется в одной деревне, где собирается толпа людей, явившихся со всех концов страны. Христос, отягченный своим крестом, с трудом взбирается на холм, задыхаясь, обливаясь потом, спотыкаясь; он падает так убедительно, с таким поразительным искусством, что это падение становится реальным событием; за ним следуют мужчины, пошатываясь под тяжестью камней, от которой сгибаются их плечи; охваченные восторгом женщины в слезах и чуть ли не с воплями следят за ними глазами; а духовенство сопровождает красивыми, ровными песнопениями это мазохистское исступление. Фильм, который волнует поставленным вопросом и отталкивает полученным ответом, не демонстрируется на публике. В городах 60 процентов верующих, сказал один из наших друзей; другие полагают, что эта цифра никак не соответствует действительности. Воскресным утром в варшавском костеле полно народа: обитатели старинного квартала — буржуазного происхождения; рабочие в церковь не ходят, по крайней мере мужчины. Но что по-прежнему остается живучим, так это антисемитизм: в один из бронзовых ртов монумента, правда довольно уродливого, поставленного в память евреев гетто, чья-то рука воткнула окурок.

Газета «Политика» устроила нам встречу с журналистами, недавно проводившими опрос по поводу рабочих советов, и председателем одного из таковых: советы отмирают.

На них требуется слишком много времени, и рабочие, не обладая нужными знаниями, как правило, предоставляют принимать все решения инженерам и администрации. Советы, безусловно, исчезнут.

Польскую послевоенную культуру я знала достаточно хорошо и видела большинство польских фильмов, демонстрировавшихся во Франции, в том числе «Пепел и алмаз»[76], который отличают искренность и свежесть, свойственные «новой волне», и который к тому же что-то значит. С 1956 года мы читали и публиковали в «Тан модерн» множество польских текстов. С другой стороны, в Польше было поставлено большинство пьес Сартра, его и мои книги переводились. Почти все писатели говорили по-французски, с несколькими из них мы познакомились в Париже, и отношения установились самые хорошие. Борьба, которую в СССР ведут за и против свободы культуры, польским интеллектуалам не грозит. Они в курсе всего, что делается на Западе, они пишут, рисуют примерно то, что хотят. Но их терзают противоречия; они принадлежат к стране, менее, чем СССР, продвинутой на пути социализма, где существуют реакционные силы: религия, антисемитизм, привязанное к частной собственности крестьянство. Отвергая идею воздействовать на них путем принуждения, они страдают из-за такого отставания. Судьба поляков, не слишком многочисленных, с малоразвитой промышленностью, связана с Россией; хотя идеологически и политически они согласны с ней, но, в силу давних и не очень давних причин, недолюбливают ее. Писатели очень остро чувствуют это скрытое недовольство, которое кое-кто из них отразил великолепно.

В Москве мы узнали о заключенных между ВПАР и ОАС соглашениях: получив гарантированную амнистию, секретная вооруженная организация прекратила теракты, а наделе капитулировала. И сразу же в умонастроениях «черноногих» произошел решительный поворот: те, кто остался в Алжире, в день самоопределения проголосовали да.

Пятого июля алжирцы отпраздновали свою независимость; вечером они пригласили своих французских друзей и официальных лиц разных стран в отель «Континенталь». Мы спросили у портье, где состоится собрание. «Алжирское собрание? Его не будет», — ответил он торжествующим тоном. На прилегающей улице сотня человек — из тех, кого мы встречали на всех манифестациях, — топталась под холодным небом; послы приехали и уехали. Говорили, будто отель получил угрозы от ОАС либо префектура отказала в защите, которую дирекция считала необходимой. Каков бы ни был предлог, у нас вызывало возмущение это последнее французское хамство. В растерянности мы стояли там, беседуя друг с другом, в то время как на углу улицы полицейские в касках ворчали: «Чего мы ждем, чтобы ударить?» Вместе с Сартром и маленькой группой мы пошли на бульвар Сен-Мишель, в центр североафриканских студентов. Было очень много народа и дыма, мы задыхались в переполненном маленьком зале; на сцене красивые алжирки в зелено-белых одеждах пели в сопровождении небольшого оркестра. Это веселье не было безоблачным: между алжирскими руководителями возникли серьезные разногласия. В конечном счете они уладятся. Но для нас, французов, ситуация, в какой мы оставляли Алжир, не давала повода для радости. В течение семи лет мы стремились к этой победе: она пришла слишком поздно, чтобы заставить забыть о той цене, которую пришлось заплатить за нее.

Я уехала на каникулы, я вернулась и снова обосновалась у себя, голубая холодная осень входит в мою квартиру. Впервые за долгие годы я встречала на улицах Парижа алжирских чернорабочих, которые улыбались. Небо давит не так сильно. Прошлое осталось позади, и я могу попытаться подвести итоги.

Был в моей жизни несомненный успех: мои отношения с Сартром. За более чем тридцать лет мы один лишь раз заснули в размолвке. Это длительное единение не ослабило интерес, с которым мы относились к нашим беседам: одна приятельница заметила, что каждый из нас слушает другого с огромным вниманием. Между тем наши мысли так упорно взаимно критиковались, поправлялись, поддерживались, что стали общими. Позади у нас нераздельный запас воспоминаний, знакомств, образов; для познания мира мы располагаем одними и теми же средствами, представлениями, объяснениями: очень часто один заканчивает фразу, начатую другим, если нам задают вопрос, то нам случается вместе давать одинаковые ответы. На основании какого-нибудь слова, ощущения, намека мы проделываем один и тот же внутренний путь и одновременно приходим к заключению — будь то воспоминание или сопоставление, — для третьего лица совершенно неожиданному. Мы уже не удивляемся, отыскивая друг друга даже в своих сочинениях; недавно я прочитала размышления Сартра, записанные где-то в 1952 году, которых не знала, и обнаружила там пассажи, которые почти слово в слово нахожу в своих «Мемуарах», написанных десятью годами позже. Наши темпераменты, помыслы, предшествующий выбор не совпадают, и произведения наши мало похожи, но произрастают они на одной почве.