Иван Гобри - Лютер

Порой ему удавалось заставить умолкнуть искусителя еще более простым способом. «Дабы положить конец искушению и отвлечься от пустых мыслей, я частенько зову жену. И так далее...» Последнее выражение оставляет читателю свободу догадываться, что именно рассказывал Пророк своим сотрапезникам, когда речь за столом заходила о совместных усилиях Мартина и Кэтхен по изгнанию беса. Конрад Кордатий высказался более определенно: «Эти тревожные мысли и неразлучное с ними уныние, как рассказывал Лютер, удручали его больше тяжких трудов и ранили больнее вражеских нападок. Вот они, самые страшные орудия смерти! Я так и не смог, повторял он нам, отыскать средство избавления от них. В конце концов я просто прижимал к себе жену и старался изгнать сатанинские мысли, возбуждая плоть». Иерониму Веллеру, также мучимому навязчивыми страхами, он советовал прибегнуть к аналогичному лечению, то есть разлечься с женщиной, а то и совершить «какой-нибудь грех пострашнее, дабы показать дьяволу всю меру своего презрения».

Очевидно, эти меры, какими бы дьявольски хитрыми они ни казались, так и не привели к желаемой цели. Возможности человеческой плоти ограничены, возможности сатаны безграничны. В 30-е годы Лютера терзали по ночам сомнения и страхи. Не пойдешь же всякий раз будить Кэтхен! «Я куда чаще сплю с сатаной, чем со своей Кэтхен!» — честно признавался он. Враг рода людского, судя по всему, преследовал его без устали, стремясь заполучить Лютера в свои лапы. Ночные битвы, писал он, «стали для меня ужасней дневных сражений... Дьявол известный мастер изобретать аргументы, которые выводят меня из себя». Когда помощи жены становилось недостаточно, приходилось выдумывать что-то еще. «Сатана внушает мне более чем странные мысли. Тогда я собираю в кулак все свое мужество и громко кричу ему: «Поцелуй меня в задницу!»

Что же это за «аргументы» и «странные мысли», которые порождал адский дух в душе Мартина Лютера? Оказывается, он ставил ему в упрек его прошлое, говоря: «Ты не любил Бога!» Если бы еще сатана твердо заявил ему: «Ты на протяжении долгих лет творил гнусный грех — служил мессу!» Но нет, лукавый обманщик никогда ни словом не обмолвился о мессе. Зато вновь и вновь нападал на него, стараясь задеть побольнее его верность своему делу. Разве это не знак, что его миссия — от Бога? «Что станет с тобой, если окажется, что твое учение ложно?» Вот когда для Лютера начиналось самое страшное. Безысходное отчаяние завладевало всем его существом, и надежды на избавление не оставалось вовсе.

Быть может, имело смысл вернуться назад? «Видишь, ты совсем один. Ты можешь перевернуть установленный тобой же порядок вещей, сломать все, что создал, разрушить организацию, задуманную и построенную с такой ловкостью! Ты говоришь, папизм погряз в ошибках и грехах? Ну а сам-то ты? Разве ты не ошибаешься? Не грешишь?» Неужели нужно все начинать заново? Нет, ни за что! «Даже если бы мне посулили целый мир, я никогда не согласился бы на еще одну попытку! Слишком много забот и тревог принесло мне мое дело». Вспомним, с какой решимостью отверг он предложение отречься: «Никогда!» «Когда я думаю о Том, кто призвал меня, я понимаю, что жалеть мне не о чем».

А внутренняя боль все не утихала. «Никак не могу отделаться от мысли, что лучше бы мне никогда не начинать того, что я сделал». Может быть, он ошибся в выборе метода действия? Что, если бы он подступился к задуманному с другой стороны? Может, вместо призыва к бунту, приведшему к расколу, стоило попытаться создать внутри Церкви скромную тайную секту? Тогда монахи продолжали бы спокойно жить в своих монастырях. «Миру необходимы маски», — делает он вывод.

Верил ли он сам в то, чему учил других? Ответа на этот вопрос мы не знаем, однако бесспорно одно: идея о непогрешимости Церкви продолжала тяготить его. (Уж не сатана ли внушил ему эту мысль?) «Когда сатана, воздействуя сразу и на плоть, и на разум, начинает щеголять этим доводом, сознание мое туманится и робеет». Но он не сдается. Он готов противопоставить себя всем Отцам Церкви вместе взятым: «Даже если Киприан, Амвросий и Августин, даже если Петр, Павел и Иоанн, даже если сам ангел небесный стал бы учить меня иному, я остался бы при своем твердом убеждении, что в моем учении нет ничего от человеков. Оно целиком божественно, и я готов повторять, что создал его не человек, но сам Бог!»

Увы, но и вера его постепенно слабела. «В прошлом я верил всему, что говорили папа и монахи, сегодня не могу поверить даже в то, что говорит Иисус Христос, не ведающий лжи». С тех пор как свои сомнения в истинности нового вероучения он стал приписывать дьяволу, ему понадобилась особенная уверенность, что это учение продиктовано ему Богом. Но что толку рассуждать, если чувство внушало ему обратное? «Как это горько и как ничтожно! — жаловался он гостям, делившим с ним трапезу, то есть людям, которым он доверял. — А, ладно! Поговорим об этом как-нибудь в другой раз!» Другой раз наступал, а его одолевали все те же мысли: «Не верю я, что богословие несет истину». Позвольте, какое именно богословие? Папистское? Схоластическое? Да нет же, речь шла об учении реформаторов. «Я думаю, что св. апостол Павел, — говорил он Ионасу, — верил далеко не так твердо, как сам утверждал. И сам я не могу верить так же искренне, как уверяю в своих проповедях, речах, книгах и как люди, должно быть, думают, что я верю».

Но ведь это он придумал, распространил и продолжал защищать целое учение, ради которого не побоялся пойти на отлучение от Церкви! Неужели он мог сомневаться в своей правоте? «Я ни в чем не убежден, — отвечает он. — Вот Христос, да, Он убежден. Поразительно, но в то время, как я сам не в состоянии осмыслить свое учение, мои ученики бахвалятся, что знают его назубок!» К 1534 году он дошел до того, что по поводу оправдания верой, покрывающей все грехи, — краеугольного камня своей доктрины, созданной в поисках мира с собой, так, впрочем, и недостигнутого, написал: «В своем кругу мы и сами веруем в наше учение вопреки себе, хоть и провозглашаем его истинность народу». Точно так же, щедро делясь со всеми желающими советами о том, как лучше избегнуть дьявольских козней, сам он в схватке с лукавым демонстрировал бессилие: «Меня бесит, что я так и не научился с помощью Иисуса Христа изгонять из души дурные мысли и одолевающие меня соблазны. Выходит, что я сам не владею тем искусством, которое столько изучал, о котором столько написал и которому учу других».

В 1537 году его настиг новый приступ болезни, которую он именовал «болезнью духа». В течение пятнадцати дней он не мог ни есть, ни пить. Бог стал казаться ему врагом, а в мыслях воцарился такой хаос, что он уже не понимал, кто же в него вселился. «Невозможно разобраться, дьявол ли Бог, или Бог — дьявол». Временами на него накатывала настоятельная потребность разобраться в вопросе существования Бога. «Дьявол порой приводит мне такие аргументы, что я начинаю всерьез сомневаться, а есть ли Бог». В 1538 году его мучила «ежедневная агония». Злобный дух являлся ему во всех видах и формах: то пылающим факелом, блуждающим в сумерках, то жирной черной свиньей, бродящей у него под окнами... В 1539 году доктор Мартин Лютер, сидя за семейным обедом, говорил своим обычным сотрапезникам: «Против нас действуют сильные противники и могущественные враги. Это бесы, коих не счесть, столь велико их число. Они страшно ловки и опытны».