Эдвард Радзинский - «Друг мой, враг мой…»
– Мерзавец Тухачевский собрал их всех на квартире… накануне ареста. Но они не решились, сволочи.
Коба конечно же все это придумал. Никто никого нигде не собирал. Сила абсолютной Власти парализует. Как змея гипнотизирует кролика. Они могли ненавидеть, но не смели сопротивляться. Тухачевский, дворянский сын, бесстрашно глядевший на фронтах в глаза смерти, одним появлением своим останавливавший солдатские бунты, и все эти командармы, прошедшие огонь Гражданской войны, покорно дожидались неминуемого… Знали, что с ними произойдет, но пытались верить – пронесет!
– Да, ебари отменные, – продолжал Коба, – Тухачевский, например. И завербовали их по бабской части. Товарищ Сталин все не верил, все говорил себе: «Неужели такое возможно?» Забыл товарищ Сталин про большевистскую бдительность. Забыл: если возможно, значит, не исключено!
Курский соловей
Коба был благодушен. Пили чай и обсуждали будущие действия в Париже.
Вчерашний боевик Коба еще в начале года предложил дерзкий план: похитить генерала Миллера и поставить вместо него во главе РОВС нашего человека. На этот случай я приготовил для Кобы «сладкую парочку» – знаменитую певицу Плевицкую и ее мужа, блестящего молодого белогвардейского генерала Скоблина… В СССР про Плевицкую уже забыли. Но мы-то с Кобой ее хорошо помнили. Царь Николай и царица обожали ее. «Курский соловей», «Божественная» – вот ее официальные прозвища. Эмиграция была от нее без ума, она стала для них частью исчезнувшего мира – «Москва златоглавая, звон колоколов…»
Она и генерал задыхались в сонной эмиграции. Оба авантюристы, они были полны сил.
Мы довольно легко разработали этих фанатичных монархистов. Вербуя, им объяснили то, что они так хотели услышать: монархия вернулась в Россию! Красная монархия. И так же, как при монархии Романовых, евреи изгнаны из власти. Что же касается крови, лагерей и процессов, то много крови надо пролить, чтобы родить подлинного российского самодержца. А для убедительности им преподнесли новенький автомобиль и ежемесячное вознаграждение.
Помню день, когда они окончательно «оформили наши отношения».
У Плевицкой был концерт. Я находился в зале. Она вышла на сцену в кокошнике, усыпанном жемчугом. Простое широкое скуластое лицо, курносая, с быстрыми раскосыми глазами. Но какова стать – высокая, гордая, мраморные плечи, великолепное тело. На платье, как орден, – огромная бриллиантовая брошь, подарок последней царицы. И началась любимая цыганщина – ресторанный разгул и народные песни…
Публика – эмигранты – рыдала.
После концерта встретились на нелегальной квартире.
Я был в соседней комнате, следил через отверстие в гобелене, висевшем на стене. Генерал Скоблин – щеголь в мундире с ледяными глазами, и она, разгримировавшись, – простоватая, немолодая, подобострастно заглядывающая в его беспощадные глаза. Покорная русская баба, обретшая долгожданного хозяина, то есть мужика, который может бить ее и спать с нею. Идеал Кобы.
Наш сотрудник диктовал довольно унылый текст, составленный разведкой РККА: «Настоящим обязуюсь перед Рабоче-Крестьянской Красной Армией Союза Советских Социалистических Республик выполнять все распоряжения связанных со мной представителей разведки Красной Армии безотносительно территории. За невыполнение данного мною настоящего обязательства отвечаю по военным законам СССР…»
(Это была идея Кобы. С тридцатого года мы вербовали эмигрантов-офицеров от имени армии, но не зловещего НКВД.)
Скоблин подписался: генерал Николай Владимирович Скоблин. Наш сотрудник попросил его к слову «генерал» прибавить «бывший».
Подписалась и она.
После чего сотрудник торжественно сообщил, что оба амнистированы советской властью и Родина ждет их. Ей обещаны победные гастроли по стране, ему – работа в Генеральном штабе, карьера…
Но все это – потом. Пока же они под кличками Фермер и Фермерша должны были поработать в Париже…
Фермер получил свое главное задание – встать во главе РОВС. Это было возможно в случае исчезновения Миллера – тогда Скоблин оставался самой популярной кандидатурой! Возглавить РОВС было мечтой самого Скоблина. Наш сотрудник сказал ему, что ликвидация Миллера произойдет в ближайшее время. И мы ждем помощи от него.
На завершение операции с Миллером – в Париж, к моему изумлению, Коба меня не пустил!
– Мы туда пошлем других людей, а ты их проинструктируешь.
– А чем же мне сейчас заниматься?
– Тебе Ежов подскажет.
Я понял: возможно, наступал и мой конец. И решился начать разговор:
– У меня просьба. Я познакомился с одной девушкой…
– Какая же она девушка, если ты её выеб? – мрачно перебил Коба.
(Все уже знал! Конечно, проклятый шофер!)
– Коба, знаешь, почему она переспала со мной? Потому что я похож на тебя. Она любит меня из-за тебя. За что ее сажать?
– Я просил и теперь прошу: не лезь не в свои дела. Неужели я не понимаю, почему она тебе дала? Еблась из страха возмездия. Думаешь, дочь врага народа случайно развесила по выставке врагов народа? Фамилии военных, которые читал Ежов, помнишь? – (Так вот зачем он заставил меня слушать! Знал, что попрошу о ней. Как всегда, всё наперед знал!) Он походил по ковровой дорожке. – И вот я думаю, кто из них, двоих, виноват: молодая блядь, развесившая по стенам выставки врагов народа, или твоя жена, позволившая ей сделать это? Заказавшая ей картины! Ты, надеюсь, понимаешь, что кто-то из них должен ответить! – И, помолчав, добавил: – Выбирай сам, Фудзи! Мы тебе верим!
Продолжил ходить по кабинету, раскуривая трубку.
Что я мог сделать?! И я ответил:
– Ты же знаешь, Коба, жена ни при чем.
– Ну вот и славно. – Он вдруг благодушно улыбнулся. – А я о нас с тобой утром вспоминал. Письмо из Курейки получил, от Мерзлякова – не помнишь такого?
Я плохо понимал после случившегося…
– Ну, стражник, который ко мне хорошо относился. Я тебе тогда рассказывал. Девку мою мне ебать разрешал. – Он добро засмеялся. – Его репрессировать собрались… все-таки бывший жандарм. И он мне написал. Хочу заступиться. Не в службу, а в дружбу – садись за машинку.
И я сел за пишущую машинку… после всего. Он расхаживал по кабинету и диктовал:
– В сельсовет деревни Емельяново Красноярского района и округа. Настоящим сообщаю, что Михаила Мерзлякова знаю по месту моей ссылки в селе Курейка, где он был стражником. Относился он к своим обязанностям формально, без обычного полицейского рвения, не шпионил за мной, не придирался, сквозь пальцы смотрел на мои отлучки и выгодно отличался от других полицейских. Все это считаю своим долгом засвидетельствовать перед вами…
