Ирина Кнорринг - Золотые миры.Избранное

6. Х. 1923.Сфаят

В середине мая 1925 г. мы покинули Африканские берега. Это были дни, с одной стороны, полные надежды на будущее, особенно, у молодых, с другой стороны, окрашенные тихой грустью. Как-никак, годы, проведенные нами около Бизерты, в истории нашего беженства были, может быть, самыми спокойными и беззаботными. Там мы действительно отдохнули физически, в материальном отношении, особенно, в последние годы, было совсем не плохо, и, так сказать, успели прийти в себя и осмотреться после всего пережитого на родине. Ирина, верная своей склонности поэта-летописца, очень трогательно выразила свои чувства в своей «Балладе о ликвидации», из которой привожу два последних стихотворения.

V

Все в прошлом. Веселые шумы,На стеклах — сплетенье лучей.Тревожные, тихие думыХолодных дождливых ночей.

Тоски моей, душной и томной,Мне, кажется, сделалось жаль,Обиды, казалось, огромной,Огромной, как синяя даль.

Так было. И сердце дрожало,И взгляд был тревожен и строг,И в сердце возникло не малоБольших, ненаписанных строк…

Мне жалко вас: книги на полке,Катушки вдоль белой стены,И куклы бумажные с елки,И страшные, нервные сны…

Вот пачка бумаги, тетрадок,Я все отнесу и сожгу.Мой мир был здесь жалок и гадок,Он — новый — на том берегу.

Большой, равнодушный, угрюмый,Без слез и без ярких лучей,Без вас, мои грустные думы,Под шум однозвучных дождей.

VI

За морем — новая тревога,Большой, тревожный и новый мир…Совсем заглохшею дорогойМы поднимались в Джебель-Кебир.

Места знакомые, родные,И каждый камень в белой пыли,Быть может, ближе, чем Россия,Родней и ближе родной земли.

Пустые стены и казематы,Мертво и пусто, тихо, темно…Здесь помещался класс когда-то…Здесь танцевали… не так давно…

В конце глухого коридора,Где в церкви лился дрожащий свет, —В душе сплеталось столько споров,Так много мыслей… Теперь их нет…

Молчат арабы часовые,По коридорам тюремный мрак…И воскрешают дни былыеЗдесь каждый камень и каждый шаг.

И там, за входом — яркость моря,Куда-то тянет морская даль…Здесь было счастье и много горя,И много мыслей, которых жаль.

11. V. 1925. Сфаят

ПАРИЖ

Мы приехали из Бизерты в Париж в мае 1925 г. Начался большой, сложный и роковой этап в нашей жизни. Может быть, только моя жена боялась Парижа, предвидя все затруднения в поисках заработка и проч., тогда как в Африке мы были сыты, и о завтрашнем дне можно было не заботиться. Я, лично, не боялся Парижа, — я знал, что там получу журнальную работу, встречу хороших знакомых, необходимую поддержку, буду иметь возможность заниматься наукой и т. д. Словом, мое настроение было радостное. Предварительная разведка в Париже хотя и не дала конкретных деталей, но, во всяком случае, питала большие надежды.

Что же касается Ирины, то, конечно, для нее, после нашего африканского быта, Париж должен был представляться городом величайших для нее возможностей. При том нужно сказать, что она ехала туда уже с некоторым литературным именем. Ее стихи печатались не только в «Последних Новостях», что можно было объяснить моими личными отношениями с редактором, но и в ряде других журналов: «Эос», «Перезвоны», «Студенческие Годы», «Своими путями». Конечно, самое большое значение в этом отношении имели «Последние Новости», которые, будучи серьезным русским органом, имели очень большое распространение среди русской эмиграции. В Париже, встречаясь с людьми из разных стран, мы были удивлены определенной известностью Ирины: многие читатели не только обратили внимание на ее стихи, но собирали их и т. д. Это было время, когда только что нарождалась русская эмигрантская литература, которая дала очень сильных представителей русского словесного искусства за рубежом, которое создавалось и росло параллельно с советским и, хотя по неоспоримым законам истории должно было иметь после известного рода взлета и свой естественный конец, — эмиграция не может быть вечной, — однако безотносительно эмигрантская литература может занимать в истории русской культуры солидное место.

Ирина относилась к своему призванию очень серьезно: оно поднимало ее в собственных глазах и давало ей смысл ее жизни. В ее дневнике есть место, где она формулирует свое осознание «литератора». После получений «Студенческих Годов» и других журналов она пишет: «Глядя на журналы, на письма от родных и близких, я была счастлива. Я чувствовала себя настоящим человеком, а не «сфаятской барышней»… И снова я почувствовала, что я вернулась домой из дальних странствий. Может быть, действительно, я вернулась в семью из своих ультра-личных переживаний?»

Но ее будущее было неопределенно, она как бы стояла перед закрытой дверью, одна, как прежде… Это чувство, окутанное лирической грустью, выражено ею в одном из первых стихотворений, написанных в Париже.

Шумят мне ветвистые кленыВ широкую прорезь окна.Под сенью сфаятской иконы,Опять я осталась одна.

Гляжу — огоньки в отдаленье,Как звезды на небе горят,И пахнет лиловой сиреньюТуманом окутанный сад.

И было ли грустно — не знаю,Но было мучительно жаль.Далеко визжали трамваиИ плыли в дождливую даль.

Какой же нежданной тревогой,Какой же тоской одаришьТы, серый, холодный и строгий,Так долго желанный Париж?

22. V. 1925. Париж — Севр

Мы поселились под Парижем, в Севре, на улице Пуан де жур, на вилле известного бельгийского виолончелиста Жакобса, где сняли в верхнем этаже две комнаты (одна была темная). На той вилле жили наши соседи по Сфаяту — лейтенант Жук с женой, впоследствии небезызвестной певицей, и с маленьким сыном. Столовались вместе. Из комнаты был прекрасный вид на окрестности. Комната была небольшая, но настоящая, с деревянным полом, с камином — все это после земляных полов Сфаята казалось уже значительным шагом вперед по пути культурного устройства.