Евгения Гутнова - Пережитое

Как раз в то время, когда начались экзамены в университет, я возвращалась с Конгресса исторических наук в Бухаресте. Эльбрус встретил меня на вокзале. Я не видела его всего десять дней и поразилась его плохому виду. Он весь был какой-то серый, худой и вместе с тем одутловатый, с черными кругами под глазами. На вопрос, что с ним, он ответил: все в порядке, — и заторопил меня к машине. Подумалось, что либо он нервничает из-за Мити, либо ему неуютно было одному, оттого так плохо и выглядит. Больше я не возвращалась к этой мысли и сразу помчалась в университет. Дома Эльбрус показался мне не таким страшным, как на вокзале. Он, видимо, отдохнул, стал оживленнее, расспрашивал меня о поездке, рассказывал о своей жизни без меня.

В те напряженные летние дни я не знала и не думала, что в тот момент кончилась моя счастливая жизнь и что я вступала в ее печальный, трагический, последний этап, в страшное одиночество, которое никогда не снилось мне и не виделось в моем будущем. Для меня и для моего дома наступил день тягостных испытаний, время постепенного крушения всех надежд на спокойную, уютную старость. Тогда мне было уже шестьдесят семь лет.

Глава 55. Болезнь и смерть Эльбруса

После конгресса я решила поехать на две недели в Звенигородский пансионат АН СССР. Но накануне отъезда серьезно заболел Эльбрус: ночью у него случился тяжелый желудочный приступ с ужасными болями, врачи поставили диагноз «острый аппендицит» и отправили его в Измайловскую больницу Минздрава РСФСР. В приемном покое осматривавший его врач сказал, мне, что не знает, куда направить его: в хирургию, как предполагалось, или в терапию, поскольку обнаружил у него воспаление легких. Но в конце концов положил в хирургию. Я устроила его там и с какой-то внутренней тревогой пошла домой.

Путевку пришлось вернуть и каждый день ездить в Измайлово, в больницу, — благо взяла отпуск. Боли Эльбрусу через два-три дня сняли, но еще через три дня меня вызвал зав. отделением и у себя в кабинете сказал, что у Эльбруса в легком обнаружено затемнение, похожее на опухоль, и скорее всего опухоль злокачественную. Как потом оказалось, лишь этот врач один из всех сказал мне правду. Я отупела от ужаса, не хотела об этом думать. Леша отнесся к сообщению не совсем серьезно, видимо, хотел надеяться, что это ошибка. Тем более, Эльбрусу стало лучше, боли прошли, воспаление утихло и через десять дней его выписали домой. Врач сказал мне, что опухоль у него пока небольшая, что оперировать, облучать, лечить химией его нельзя, но что в его возрасте (семьдесят четыре года) опухоли развиваются очень медленно и что ему нужно жить как всегда, побольше гулять, питаться и не болеть гриппом. Дома Эльбрус оживился, стал спокойнее, и мы начали горькую игру, в которую мне уже доводилось играть с мамой, — делать вид, будто все хорошо, казаться веселой и спокойной, ощущая над собой страшный дамоклов меч. Так начались последние месяцы нашей сорокавосьмилетней совместной жизни. Я тосковала и обливалась холодным потом в ожидании предстоящего, но мне не хотелось верить, что это неизбежно. Мы стали звать к нему врачей в надежде услышать что-то другое, но никто ничего толком не мог и не хотел сказать.

Тем временем надвинулось еще одно несчастье. Как я уже писала, 27 ноября 1980 года умер А.И.Данилов. Вернувшись с похорон 1 декабря, я узнала, что Леше, который в этот же день возил Эльбруса в Рентгенологический институт, сказали, что никакого рака у него нет, а есть просто незалеченное воспаление легких, и предписали лечиться антибиотиками. Эти лекарства ускорили, как мне кажется, ход его болезни, так же, возможно, как и рентгеноскопическое исследование. Начались сильные боли в левом легком. Никакие болеутоляющие лекарства не помогали. 31 декабря 1980 года мы в последний раз встречали Новый год у Леши. Новогодний вечер прошел сносно. Эльбрус, делая над собой усилие, старался быть веселым и даже что-то ел. Но Алла, от которой трудно было что-то утаить, тихонько сказала мне в коридоре: «Эльбрус Александрович очень болен, разве вы не видите, он на себя не похож?» Я-то видела, но ужас моего положения заключался в том, что мне нельзя было этого показывать, и приходилось его убеждать, что это временное недомогание, которое пройдет. Он все спрашивал меня с тоской: «Что же с нами будет?». Зная горький ответ, я должна была говорить, что вот скоро ему станет лучше.

От Леши мы приехали на следующий день вечером. Дома Эльбрусу стало совсем плохо, он слег и уже больше почти не вставал. Его мучили боли, от которых он днем и ночью стонал. В конце концов врачи настояли на госпитализации в больницу АН СССР с последних чисел января. И с этого времени большую часть жизни я проводила там, возвращаясь домой только на ночь. Сначала ему немного облегчили боль, каждый день ставили капельницу, пытаясь снять отравление антибиотиками. Но есть он все равно не мог, как ни старались мы с Лешей приносить ему все самое вкусное.

На этом этапе Лешенька очень помог. Видя, как я надрываюсь, он сменял меня в больнице через день, проводя там помногу часов. Я сидела с мужем, рассказывала все, что происходило у меня на работе, старалась отвлечь его от грустных мыслей.

Потом его перевели в отдельную палату — умирать. Он не хотел уходить из общей, сразу занервничал, но я убедила его, что так лучше: можно будет проводить у него целый день и даже ночевать. Я взяла отпуск и мучилась вместе с ним. Мы говорили о разном, но только не о будущем, которого у нас н# было. А разве человек может жить без будущего?

Он теперь не очень мучился: когда начинались сильные боли, ему кололи промолол и другие наркотики. Врач сказал мне, что смерть может наступить в любой день. Я боялась пропустить этот день — хотела быть с ним до конца. Но случилось так, что мне не пришлось закрыть ему глаза. Накануне дня его смерти, утром, Леша был у него, вечером позвонил и сказал, что состояние отца без изменений и отговорил меня ехать на ночь. Я решила отправиться утром, тем более, что совсем поздно вечером Эльбрус добрался до телефона и позвонил мне, сказал, что чувствует себя сносно, пил крепкий чай и ждет меня завтра. А наутро, в семь часов, мне позвонила сестра и попросила приехать, потому что ему плохо. Как странно бывает иногда: я не поняла, не могла понять, что это конец. Пока я собралась и приехала, он уже умер. Наверное, его не стало, когда мне позвонили, но мне побоялись сразу сказать.

Случилось так, что около него оказалась я одна. (Леши не было на работе и пришлось передать ему печальную новость, позвонила и брату Леве.) Эльбрус лежал на кровати. Лицо его стало спокойным и красивым. Я поцеловала его и села около. Слез не было — выплакала накануне, наверное, в предчувствии смерти. Просто все было пусто и страшно внутри. Вскоре приехал Лева, а за ним и Леша. Они поспешили отправить меня домой на машине, а сами занялись устройством печальных дел. Я осталась дома одна, усталая и опустошенная. Ушли в прошлое сорок восемь лет, прожитых вместе с Эльбрусом, практически вся жизнь. Эти годы были разные, то горькие, то радостные, но редко спокойные.