Франко Дзеффирелли - Автобиография
В тридцатые годы я еще мальчиком жил с тетей Лиде на четвертом этаже на площади Сан-Марко, напротив доминиканского монастыря, который был построен Микелоццо по приказу Медичи, где Беато Анджелико оставил потомкам шедевры живописи. А на другой стороне площади — архитектурный факультет, Художественная школа, Академия художеств (школа и музей), где находится «статуя статуй» — «Давид» Микеланджело. Еще сто метров вперед, и вот площадь Благовещения Пресвятой Девы, место, где дух захватывает от гармонии и совершенства. Она была задумана Брунеллески, а затем доведена Делла Роббиа до идеала.
Одним словом, в те годы, такие важные для юноши, я жил и делал первые шаги как раз в этом волшебном треугольнике. Во Флоренции есть и другие места изумительной красоты, и их много, но они, как правило, связаны с властью, или правительством, или с честолюбием богачей. А у меня — гармония лучших источников знания в школах, куда съезжались ученики со всего мира.
В Академии художеств мы учились у таких мастеров, как Розан, Джентилини, Карена, Соффичи, а вокруг было лучшее из созданного великими художниками прошлого. В перерывах между занятиями мы часто заходили в Галерею, смежную с нашими аудиториями. Мы ели принесенные из дому бутерброды (тот самый хлеб с чесночной колбасой), стоя перед шедеврами без особого почтения, хихикали, ссорились, рассказывали анекдоты. Кто-то играл в мяч, будто в гимнастическом зале.
Должен признаться, что я испытывал некий священный трепет перед тем, что меня окружало. Не доев куска, молча отходил от ребят и шел к «Рабам» или «Давиду», к этим фантастическим и беспокойным творениям. Я долго смотрел на них, скорее, в каком-то оцепенении, чем в почтении. В голове у меня роились вопросы, росло стремление открыть тайну этого чуда.
Я думал о мире, который их породил, пытался представить, какой была моя Флоренция в XV и XVI веке, какие люди ее населяли. Не только те, которых по тем или иным причинам мы знаем из истории или по произведениям искусства, но и тысячи других, чьи имена были известны только по метрическим книгам, а может быть, даже и по ним неизвестны. Но ведь они жили, любили, страдали, была же причина, по которой они были посланы на Землю. Я представлял их лица, живые глаза, видел, что все они не похожи друг на друга, потому что от сотворения мира не было ни одного человека, абсолютно похожего на другого.
Так я мечтал с открытыми глазами и воображал себя человеком из того времени, персонажем той волшебной эпохи, когда проросли семена, брошенные в эпоху Возрождения и гуманизма. Это стало моей тайной забавой. Я только тем и занимался, что сочинял всякие истории о том мире, в котором прекрасно мог бы жить.
Эти фантазии все больше укоренялись во мне, становились «настоящей» реальностью, проходившей сквозь мою жизнь и оставлявшей по себе память.
Всякий раз, когда я возвращался в свой воображаемый мир, выяснялось, что он становится все конкретнее: к нему добавлялись детали и подробности, как обычно бывает, когда хочется немного оживить прошлое. В конце концов, какая разница (разве что приходится давать показания в суде) между тем, что реально случилось, и тем, что родилось в твоем воображении? Подумайте сами.
Так постепенно я вошел в мир и в жизнь той скандальной, вздорной, полной жизни, искрометной и энергичной Флоренции. Но главное — творческой, потому что творчество — и плод, и источник воображения.
Флоренция восстала против позолоченных ежовых рукавиц Медичи и изгнала их. Она отправила на костер безумного монаха Джироламо Савонаролу из-за его евангельского фундаментализма и обвинений церкви в искажении учения Христа. Очень странно, что после стольких веков церковь, которая попросила прощения за свою вину перед многими, до сих пор сама не простила (тем более не попросила прощения, что было бы правильнее) этого хоть и безумца, но пророка, который, как многие другие, умел «бдеть, когда другие спят». Савонарола предвидел все, что вот-вот должно было произойти с церковью и с папством, бывшим тогда у власти, и что потрясло до основания весь христианский мир.
Флоренция была городом, у которого в 1499 году хватило мужества бросить вызов всему миру и объявить себя «Первой республикой нового времени», это было настоящей провокацией для императоров, Пап, правителей. К сожалению, мечта о демократии не могла рассчитывать на длительное существование, но целых тринадцать лет Флоренции мог завидовать весь мир. Кроме того, это был прецедент, с которым впоследствии пришлось считаться.
В тот краткий период чада Флоренции слетелись под родной кров, как голуби на голубятню. Микеланджело, поработав в Риме для Папы, одним из первых возвратился во Флоренцию, еще и потому, что часто ездил в Каррару за мрамором. Именно в те плодотворные годы он создал «Давида» — настоящее землетрясение, которое ошеломило и воспламенило весь город.
Леонардо да Винчи тоже вернулся из Милана, чтобы открыть новые невиданные горизонты искусства и науки и завершить магический круг живописи «Моной Лизой» и «Мадонной в скалах». Это был расцвет лучших умов, как выразился Вазари. Никколо Макиавелли, владевший искусством политического мышления, опережавшим столетия; ученые и мореплаватели, как Джованни да Вераццано; картографы, среди которых был Америго Веспуччи, чьи карты сделали возможными грандиозные открытия, и весь мир признал за ним право назвать своим именем новый континент…
Это были сказочные годы, которые в буквальном смысле изменили мир. Недаром именно тогда перестали говорить о Средних веках и начали использовать словосочетание «новое время».
Так, постепенно, я представлял историю родного города и видел себя в нем. Я даже придумал себе имя — Марко Фьораванти, придумал семью, родственников и друзей. Город был маленьким, все жители знакомы между собой, великих художников и известных людей легко было встретить на улице. Мое воображение разыгралось. Я явственно слышал голос Микеланджело, хриплый, требовательный, перекрывающий оглушительные звуки молота и скрежет резца по мрамору. Голос Леонардо я тоже слышал. Он любил работать в тишине, под воркование голубей на крыше — «кисть должна касаться холста беззвучно». Непрестанный гул из мастерской Микеланджело, расположенной всего в нескольких шагах, наверно, сильно досаждал ему.
Так я начал составлять некую историю, вытаскивая на свет из глубины веков живую действительность, наполнять ее фактами и подробностями, пока она не стала историей жизни. Я подумал кое-что записать для будущей книги воспоминаний о настоящих событиях, людях, жизни. Или — об этом я стал задумываться все чаще — снять фильм, потому что величие того, что я видел и прожил, требовало визуального подтверждения. Даже не зная, какую в конце концов форму обретут мои воспоминания, я уже дал им имя: «Флорентийцы». Вот такое, очень простое. Я жил с этим проектом долгие годы, он стал моим тайным убежищем. Даже когда моя голова была занята совсем другим, мысленно я постоянно возвращался «к моим дорогим флорентийским друзьям», которые всегда встречали меня с радостью.
