Моя жизнь: до изгнания - Михаил Михайлович Шемякин

А вот таможенников смутил не мой внешний вид, а то, что, в отличие от других пассажиров, у меня не было никакого багажа. Видимо, с подобным им сталкиваться ещё не приходилось, поэтому минут через пять я был окружён четвёркой молодых и рослых сотрудников московского КГБ. И меня начинают шмонать: выворачивают карманы, обнаружив в них лишь пачку сигарет и бензиновую зажигалку, вспарывают подкладку картуза, подаренного мне Игорем Дмитриевым (он “увёл” для меня картуз из кинофильма “Прощание с Петербургом” – знал бы, как мистически-символичен его подарок!) Заставив снять сапоги, проверяют, нет ли чего за голенищами, а затем старательно прокалывают острым шилом каблук каждого сапога. На таможенный стол вываливают содержимое пластикового мешка, внимательно разглядывают старые ножи, кухонную доску, перебирают руками репродукции…

По радио женский голос громко объявляет, что посадка на самолёт, вылетающий из Москвы в Париж, закончена. “Ну вот и всё. Доигрался. Поверил гэбистам. Теперь, наверное, не Париж, а лагерь… А как же пёс? Он-то в Париж летит или нет?” – вот какие мысли проносятся в моей голове, когда я услышал объявление. Странно, но я чётко помню, что ни на душе, ни в сердце у меня в те минуты не было никакого страха, напротив – только чувство отрешённого спокойствия после многих тревожных дней и ночей, вконец измотавших мою душу. Я уже представлял, как меня сажают в воронок, и даже виделись какие-то снежные и морозные дали тех мест, куда, наверное, меня упекут на долгие годы. Но главное, что согревало в этот момент моё сердце, – моя дочь с её матерью теперь в свободном мире.

Мои мысли обрывает окрик одного из гэбистов, судя по речи, украинского происхождения, рассматривающего кухонные принадлежности: “Эй, парень! Ты шо, мясник по профессии?” “Я не мясник, я художник, и эти ножи и доска для натюрмортов”, – уже ничего не боясь, злобно отвечаю я. И вдруг!.. Мордоворот широко лыбится и громко кричит, обращаясь к остальным: “Хлопцы! Так то ж художник, мазила, оказывается, перед нами! – и выразительно вертит пальцем у виска. – Ну так шо ты нам сразу не поведал, шо художник?! Забирай своё барахло и дуй вовсю к самолёту, трап сейчас для тебя подвезут!”

И впопыхах свалив в пластиковый пакет ножи, доску, репродукции Рембрандта, Веронезе, Вермеера и Брейгеля, я бегу по заснеженному полю к указанному мне самолёту, к которому уже подкатывают трап. Дверь самолёта открывается, и стюардесса с недовольным видом орёт: “А нельзя ли побыстрее?!” Хотя я и так почти вприпрыжку бегу вверх по трапу. И пока я протискиваюсь к своему креслу у окна, сажусь и пристёгиваю ремень, весь пассажирский салон сверлит меня недобрыми взглядами за задержку рейса.

Взревели двигатели моторов, самолёт начинает набирать высоту. Я неотрывно гляжу в иллюминатор на землю, где в предрассветной мгле виднеются разбросанные в беспорядке, окружённые заборами кособокие домишки, из труб которых струятся тонкие полоски дыма, торчат вмёрзшие в снег трактора, тоже какие-то убогие, виднеются грузовики, припорошённые снегом… Я улетаю от этого навсегда, в другой, сказочный мир, и неожиданно к глазам подступают слёзы, их всё больше и больше, я вытираю их рукавом старого свитера и мысленно отчитываю себя: “Ну что ты ревёшь, болван? Расстаёшься навсегда со страной, где тебя гнобили в психушках, травили, пытались несколько раз убить или изуродовать. Не реви! Учти: ты ещё не в свободном мире, ещё не перешёл французскую линию паспортов и таможни, и – молись, чтобы не случилось то, о чём тебя предупреждал полковник 5-го отдела, и самолёт из-за тебя не развернули обратно в Москву!”

Сидящий рядом в соседнем кресле офицер, принявший меня за разведчика, видя мои слёзы, кладёт мне руку на плечо и тихо шепчет: “Тяжело надолго расставаться с Родиной… Ведь она у нас одна”. Наверное, он был прав.

А через несколько часов я беспрепятственно прохожу французский пограничный контроль и меня встречают Дина с Манфредом, её сыновья и, что главное, я обнимаю и целую свою дочь и Ребекку. Итак, я в новом, свободном мире и для меня начинается новая жизнь.

Послесловие

В шестнадцатом веке один из мастеров итальянского Возрождения Бенвенуто Челлини писал, что человек, достигший к сорока годам каких-либо успехов, должен писать свою биографию. Мне уже давным-давно за сорок, а достиг ли я каких-либо результатов в изобразительном искусстве, будут судить в будущем. Свой не совсем лёгкий жизненный путь я решил описать в этой книге – не в последнюю очередь с целью опровергнуть вымыслы и небылицы, распространяемые обо мне уже при жизни, а после моего ухода наверняка появятся ещё – от мнимых друзей, знакомых и “свидетелей”.

Слухи и сплетни чаще всего разносят не беззубые старухи, а довольно зубастые сплетники и сплетницы, пребывающие отнюдь не в преклонном возрасте. С помощью сплетен человек поднимает свою значимость. Искусство сплетни старо как мир и будет сопровождать человечество до скончания веков. Сплетня чаще всего вымысел, а вымысел – это нечто близкое к мифу, а люди любят мифы. И любой человек, получивший хоть какую-то известность, начинает моментально обрастать мифами-сплетнями, которые множатся, в ход идут новые, якобы достоверные, факты – и в результате реальный образ известной личности искажается до неузнаваемости. Бороться с этой напастью трудно, но нужно, ссылаясь на факты.

Сплетни и вымыслы могут быть разные:

Сплетни

1. Кухонные, квартирные и базарные: могут привести к ссорам и мордобою.

2. Закулисные – вокруг людей искусства: писателей, художников, артистов, а также в учреждениях. Они могут разрушить карьеру, помешать творчеству.

Вымыслы

1. Причудливые, фантастические, невероятные, ошарашивающие: действуют короткое время, могут озадачить, удивить, рассмешить.

2. Злобные, грязные, клеветнические: портят жизнь, могут расстроить дружбу и любовь.

3. Целенаправленные, доносительские: могут искалечить жизнь, упрятать в тюрьму, поставить к стенке, изгнать из страны, в которой родился.

Приведу несколько сплетен из моей жизни из разряда причудливых.

Париж, 1975 год. Среди ночи в моей мастерской телефонный звонок. Снимаю трубку. Взволнованный голос поэта Кости Кузьминского: “Мишаня?! Это ты?!! А здесь пронёсся слух, что ты сошёл с ума, убил жену и дочь и, связанный, доставлен самолётом в московскую психбольницу. Ну слава богу! Это только слухи!”

Париж, 1977 год. Володя Высоцкий знакомит меня с Женей Евтушенко. Поздний вечер. Евтушенко рядом, собирается ехать ко мне. Я ищу глазами такси, машин не видно. Неожиданно Женя с раздражением спрашивает: “Ну, где же наконец твоя знаменитая на всю Москву позолоченная карета с чёрным грумом на запятках?” И смотрит по сторонам, похоже, действительно ожидая, что сейчас покажется экипаж! Наконец усаживаемся в подвернувшееся такси. Подъезжаем к многоэтажному дому, где я живу