Владимир Голяховский - Путь хирурга. Полвека в СССР

На машине своей пациентки я заехал в институт, взял что было нужно и вернулся. У меня был запас пленки швейцарского препарата «солкосерил» (мне его дали соседи по стенду на недавней выставке «Ортопедия-69»). Я сделал ей укол новокаиновой блокады, покрыл рану повязкой с солкосерилом и наложил изящную переднюю гипсовую лонгетку в половину окружности ноги — чтобы стопа оставалась в положении отвисания вниз (для балерин это обычно, так они танцуют на носках — на пуантах). Делал я все осторожно, чтобы она знала — мои руки не приносят боль, а только облегчение. И я все объяснял ей.

— Владимир Юльевич, мне через полтора месяца надо ехать на гастроли в Японию. Как вы думаете — смогу я к тому времени танцевать?

— Майя Михайловна, надо посмотреть — как пойдет заживление.

— Но как вы думаете?

Про себя я думал: хорошо, если ты вообще сможешь танцевать, но раз она настаивала:

— Я думаю, что это вполне возможно.

Когда я уходил, Щедрин стал неловко всовывать мне в карман довольно толстый конверт с деньгами. Я с жаром воскликнул:

— Нет, нет, я с Плисецкой деньги не возьму!

Я не был балетоманом, но я видел ее на сцене и, как миллионы людей во всем мире, преклонялся перед ее пластичностью, перед гением в танце. Может, это и не профессионально, но не мог я взять деньги от нее, идола мира!

И началась эпопея борьбы за ногу балерины. Я ездил к ней каждый день, иногда по два раза. Около моего дома почти постоянно стояла ее машина с шофером. Плисецкая сказала, что машина ей не нужна и я могу ездить на ней по своим делам (у них было три машины). По-настоящему для лечения было не так важно, чтобы я смотрел се часто, но для успокоения пациентки — необходимо. Она вся была комок нервов, звонила мне по несколько раз в день, иногда даже поздно ночью (артисты — люди ночные), задавала кучу всяких вопросов, опять звонила, переспрашивала. Нужно было иметь много терпения, тем более что я заканчивал и печатал диссертацию. Но из-за большого преклонения перед ней я всегда был готов разговаривать и приезжать. Лечение шло хорошо, пора было начинать упражнения для мышц. Я все растолковал и показал ей, она сомневалась, переспрашивала, звонила:

— Вы сказали сгибать ногу по десять раз каждый час. Можно делать больше и чаще?

— Не нужно — ваши мышцы еще слабы, им нужна постепенная нагрузка.

— Но ноги — это же мой инструмент. Для бухгалтера это не важно, а мне нужна полностью здоровая нога и как можно быстрей. Ну, пожалуйста, я хочу быстрей.

— Майя Михайловна, слушайтесь меня.

Чтобы она следовала указаниям, я должен был подчинить себе ее волю. А подчиняться Плисецкой нелегко: по натуре богатой и бурной, она — настоящая львица во всем. Но часто видя меня рядом, она ко мне привыкала, как львица привыкает к дрессировщику.

Нога перестала болеть, под повязкой формировался новый слой кожи. Я привез костыли и учил ее ходить. Это было уникально грустное зрелище — Плисецкая смешно прыгала на одной ноге, неся другую впереди и неумело опираясь на костыли. И однажды она сказала:

— Я хочу, чтобы вы всегда были моим доктором, — львица стала совсем ручной.

Наступил день, когда можно было делать упражнения в теплой воде. Я взял Плисецкую на руки, отнес в ванную и бережно опустил в воду. Она весила всего сорок семь килограммов. Пока я ее нес, сам себе не верил — я несу на руках Майю Плисецкую!

Между мной, ней и Родионом довольно быстро установились дружеские отношения, мы вскоре перешли на «ты», втроем садились за стол, домработница Катя готовила для меня мои любимые блюда, а Майя и Родион ели мало. Иногда я просто сидел возле Майиной кровати и мы беседовали об искусстве и жизни. В поездках по миру она встречалась со всеми знаменитостями, включая президента Америки с его семьей, и интересно обо всем рассказывала. Я поражался меткости и точности ее высказываний (многое из того, что я слышал, она потом описала в замечательной книге о себе «Я — Майя Плисецкая»).

Жили Майя с Родионом довольно скромно, хотя, по советским меркам, были очень богатыми: громадная квартира, заграничные машины, дача (небольшая), дом полон дорогих вещей. Во многом их богатство происходило от долларов, которые она получала за гастроли по миру — театры всех стран платили ей большие деньги, хотя 90 процентов она должна была отдавать государству. Это ее злило, она рассказывала, как это обидно и унизительно:

— Я танцевала в Америке с Рудькой Нуриевым. Он «перебежчик», и нам не рекомендовали с ним встречаться. Но он гениальный танцовщик. Нам заплатили по десять тысяч долларов. Он положил деньги в карман, и все. А я должна сдать их в министерство, их пересчитают и из большой кучи выделят мне тоненькую пачку — за мой труд. Это ужасно унизительно!

Поразительно было слышать, что советская власть была способна унижать даже Майю Плисецкую. Она и Родион были откровенны со мной, и я с удивлением узнавал, что они настроены очень антисоветски — они рассказывали мне политические анекдоты и крыли весьма острыми русскими словами кремлевские верха, с которыми встречались на приемах. В 1949 году, совсем юной солисткой, Майя танцевала на вечере 70-летия Сталина:

— Он сидел близко, и я видела, как его желтые волчьи глаза сверлили меня.

Майин отец погиб в лагерях ГУЛАГа, и мать Рахиль тоже была арестована, у Майи были тяжелое детство и юность. Но и когда она стала мировой звездой, ей нелегко жилось — она оставалась несвободной. Как еврейку ее заставляли подписывать, вместе с известными евреями, протесты против веяний свободы и против Израиля. Это было вскоре после победы Израиля над арабским миром в шестидневной войне 1967 года. Все евреи втайне гордились своими единокровками и ликовали, но говорить об этом было нельзя. Я спрашивал ее:

— Если бы ты не подписала, что власти могли сделать с тобой, с такой знаменитой?

— Все! Они не дали бы мне танцевать, сломали бы мою жизнь, стерли бы меня в порошок. Ты знаешь, сколько великих талантов они сгубили! Я для них — такое же говно, как все, — в выражениях она не стеснялась. Но слушать было грустно — это показывало уникальный пример поголовной несвободы в Советском Союзе.

С ними я почувствовал себя раскованно, читал им свои стихи — для детей и политическую сатиру. Майе они так нравились, что она по ночам их переписывала. Между тем в нашем институте распространялись слухи: этот «выскочка» Голяховский за большие деньги лечит Плисецкую, втерся к ней в доверие, разъезжает на ее машине. Что люди сплетничают, это не было удивительно. Но поразил меня директор:

— Как вы посмели лечить Плисецкую, не спросив меня и ни разу не позвав к ней?