Марк Твен - Автобиография

Тем временем Орион пыхтел на своей малотиражной типографии в Кеокуке, и они с семьей жили у родителей его жены – официально как квартиранты, но маловероятно, чтобы Орион был когда-нибудь в состоянии оплачивать стол и квартиру. Поскольку он почти ничего не брал за выполняемую на его предприятии работу, то ему почти нечего было там делать. Ему всю жизнь было невдомек, что работа, выполняемая на бесприбыльной основе, вырождается и вскоре уже ничего не стоит и что клиенты вынуждены идти туда, где могут получить лучшую продукцию, даже если им приходится платить за нее более высокую цену. У него была масса времени, и он снова взялся за Блэкстоуна[180]. Он также вывесил объявление, предлагавшее публике его услуги в качестве адвоката. Он так и не получил ни одного дела и даже ни одного желающего, хотя был вполне готов вести юридические дела даром и сам доставлять канцелярские принадлежности. Он всегда отличался щедростью в таком духе.

Вскоре он переехал в крохотное селение под названием Александрия, в двух или трех милях ниже по реке, и вывесил это объявление там. Никто не клюнул. К этому времени он был уже очень сильно на мели. Но тут я начал зарабатывать по двести пятьдесят долларов в месяц лоцманом и поддерживал его с этого времени и до 1861 года, когда его старинный друг Эдвард Бейтс, тогда член первого кабинета мистера Линкольна, добыл ему место секретаря вновь образованной Территории Невада. Тогда мы с Орионом отправились туда сухопутным маршрутом, в почтовом дилижансе. При этом я оплатил проезд, что было довольно чувствительно, и вез с собой те деньги, что сумел скопить, – долларов, наверно, восемьсот; все они были серебром и представляли изрядную помеху из-за своего веса. И была у нас еще одна помеха, а именно «Большой словарь». Он весил примерно тысячу фунтов и был страшно разорительным, потому что компания почтовых перевозок облагала перевес багажа дополнительной платой за каждую унцию. Мы могли бы содержать семью на то, во что обошелся нам этот словарь в смысле дополнительного фрахта. И словарь-то был не очень хороший: там не было никаких новых слов, а только устаревшие, употреблявшиеся, когда еще сам Ноа Уэбстер[181] был ребенком.

Пятница, 30 марта 1906 года

Интервью мистера Клеменса с Чайковским и взгляды мистера Клеменса на русскую революцию. – Мистер Клеменс председательствует на собрании ассоциации, образованной в интересах взрослых слепых. – Его первая встреча с Хелен Келлер. – Письмо от Хелен Келлер, которое мистер Клеменс зачитал на этом собрании

Я на время оставлю Ориона и вернусь к нему позднее. На данный момент меня больше интересуют дела сегодняшние, чем наши с Орионом похождения сорокапятилетней давности.

Три дня назад один из соседей привел ко мне в дом знаменитого русского революционера Чайковского[182]. Внешне уже немолодой, седой человек, он проявил себя настоящим Везувием, который и по сию пору является мощным действующим вулканом. Человек этот так полон веры в окончательное и почти немедленное торжество революции и разрушение злодейского самодержавия, что я сам почти уверовал вместе с ним. Он приехал сюда в надежде разжечь пожар благородного сочувствия в нашей обширной восьмидесятимиллионной нации счастливых и полных энтузиазма свободных людей. Но честность обязала меня влить в его кратер немного холодной воды. Я сказал ему о том, что считаю верным: что всевозможные Маккинли, Рузвельты и мультимиллионеры – последователи Джея Гулда[183], человека, который за свою короткую жизнь разложил коммерческие моральные принципы нации и оставил их смердеть после своей смерти, – целиком и полностью превратили наш народ из нации с весьма высокими и почтенными идеалами в ее полную противоположность; что у наших людей больше нет идеалов, достойных обсуждения; что наше христианство, которым мы всегда так гордились – не сказать кичились, – ныне всего лишь оболочка, подлог, лицемерие; что мы утратили наше старинное сочувствие к притесняемым, борющимся за жизнь и свободу; что когда мы не холодно-безразличны к таким вещам, то глумимся над ними и это глумление – почти единственная реакция газет и нации в отношении подобных вещей; что его массовые митинги не найдут отклика у людей, называющих себя типичными американцами, если они вообще могут называть себя американцами; что его публика будет состоять из иностранцев, которые так настрадались за последнее время, что у них еще не было возможности американизироваться, а у их сердец – превратиться в камень; что эта публика будет состоять из бедняков, а не из богачей; что они будут отдавать и отдавать щедро, но они будут отдавать от своей бедности и в денежном выражении результат окажется невелик. Я сказал, что, когда нашего ветреного и эпатажного президента год назад осенило разрекламировать себя по свету как нового ангела мира, когда он поставил задачу добиться мира между Россией и Японией и имел несчастье достичь своей непродуманной цели, никто в нашей нации, кроме доктора Симена и меня, не выразил общественного протеста против этого безрассудства из безрассудств. Что в то время я был уверен: этот пагубный мир на неопределенное время отодвинул неминуемо надвигавшееся освобождение русского народа от его вековых цепей – отодвинул, возможно, на века; что я был уверен: Рузвельт нанес в то время русской революции смертельный удар, и я до сих пор придерживаюсь этого мнения.

Замечу здесь в скобках, что вчера вечером я впервые в жизни столкнулся с доктором Сименом и обнаружил, что его мнение остается сегодня таким же, как в то время, когда этот бесславный мир был заключен.

Чайковский сказал, что мои слова привели его в глубокое уныние и он надеется, что я ошибаюсь.

Я сказал, что тоже на это надеюсь.

Он сказал:

– Как же так, от вашего народа только два или три месяца назад поступило мощное пожертвование, и это обрадовало нас всех в России. Вы собрали два миллиона долларов единым духом, фактически в один момент, и послали этот весьма благородный и великодушный вклад страдающей России. Разве это не меняет ваше мнение?

– Нет, – ответил я, – не меняет. Эти деньги поступили не от американцев, они поступили от евреев; значительная часть – от богатых евреев, но наибольшая их часть – от русских и польских евреев Ист-Сайда, то есть они поступили от очень бедных. Евреи всегда были склонны к благотворительности. Страдание всегда может тронуть сердце еврея и максимально обложить данью его карман. Он придет на ваш митинг. Но если вы найдете там каких-нибудь американцев, поместите их под стекло и выставьте для обозрения публики. Это зрелище потянет на пятьдесят центов за голову, и постарайтесь в это поверить.