Андрэ Моруа - Олимпио, или Жизнь Виктора Гюго

Госпожа Гюго решила присутствовать на спектакле. Ее муж и сыновья, зная, как опасно для нее всякое волнение, не хотели пускать ее на премьеру, на которой могли возникнуть любые эксцессы. Она не послушалась: "Мне слишком мало осталось жить, чтобы я не пошла на новую премьеру "Эрнани" и не воспользовалась случаем вспомнить мои счастливые молодые годы. Мне пропустить этот праздник? Нет, сударь! Во-первых, "Эрнани" не станут освистывать. Впрочем, я выдержу любой скандал. На свои глаза я сейчас не жалуюсь, да пусть лучше я совсем потеряю зрение, но пойду на "Эрнани", если бы даже мне пришлось заложить самое себя. К сожалению, за такую старуху не много бы дали..."

Это смирение так же трогательно, как и ее желание снова пережить "битву за "Эрнани", прославившую последний, счастливый год ее жизни. Париж увидел ее в театре, сияющую, и преображенную. Она присутствовала на всех репетициях, ее провожал Огюст Вакери, который, несмотря на свою подагру, каждый раз тащился в театр. Слепая и паралитик. Газеты отмечали присутствие госпожи Гюго в Париже; это ей нравилось: "Какое громкое имя я ношу!" Студенты, как когда-то, просили контрамарок и предлагали свою поддержку. Один из них сказал Полю Мерису: "Виктор Гюго - это наша религия".

Успех был "нерассказуемый". Это прилагательное придумала Адель; однако же она все-таки рассказала о премьере: "Это было неистовство. Люди обнимались даже на площади перед театром. Молодежь восхищалась еще более пылко, чем в 1830 году. Она показала себя великолепной, смелой, готовой на все. Я счастлива, я на седьмом небе!" В зале: Дюма, Готье, Банвиль, Жирарден, Жюль Симон, Поль Мерис, Адольф Кремье, Огюст Вакери. На галерке - лицеисты. Готье в своем фельетоне написал:

"Увы! От старой романтической рати осталось очень мало бойцов, но все те, кто сейчас в живых, были на спектакле, в партере или в ложах; мы узнавали их с меланхолическим удовольствием, думая о других наших добрых друзьях, исчезнувших навсегда. Впрочем, "Эрнани" уже не нуждается в своей старой когорте, на него никто не собирается нападать..."

Знаменитые стихи: "О как прекрасен ты, лев благородный мой!" возмущавшие публику при Реставрации, были встречены громом аплодисментов. Жюль Жамен утверждал: "Ничто не может сравниться с праздником этого возвращения, на которое мы уже не надеялись".

Сент-Бев - госпоже Гюго, 21 июня 1867 года:

Дорогая мадам Гюго, я не мыслю себе, чтобы среди всех поздравлений, которые вы получаете, не было бы моего письма. Новая постановка "Эрнани" это блистательное подтверждение восторгов и любви нашей молодости. Свой час бывает у каждого гения, но гений сверкает в любой час, в течение его дня солнце не раз достигает зенита. Как горько, как жаль мне, прикованному к своему креслу, что я не мог присутствовать на этом празднике, на этом юбилее поэзии, не мог хотя бы побывать в фойе, чтобы услышать вблизи дружеские аплодисменты, пробуждающие столько откликов в наших сердцах, и показать, что я не хочу терять своего места среди ветеранов "Эрнани".

Сент-Бев и сам уже чувствовал приближение смерти, и его озлобленность притуплялась. 5 января 1866 года он писал Шарлю Бодлеру, который часто виделся с семьей Гюго в Бельгии:

"Гюго, который по временам бывает вашим соседом, стал проповедником и патриархом: гуманизм чувствуется даже в его пустячках. Очень мило с вашей стороны, что вы иногда беседуете обо мне с госпожой Гюго, - это единственный верный мой друг в этом мире. Другие никогда не прощали мне того, что я в какой-то момент уходил от них. Дети (Гюго) смотрят на меня, вероятно, только сквозь призму своих предрассудков. Противнее всего на свете для меня последыши романтизма; по-моему, они родились только для того, чтобы обесценить приходящую к своему концу Школу и заклеймить ее навек как смехотворную. Гюго парит над всем этим, его это очень мало беспокоит (aha sedet Aeolus arce) [Эол сидит на высокой вершине (лат.)], и я убежден, что если бы мы встретились с ним лично, наши старые чувства друг к другу проснулись бы, затрепетали бы самые сокровенные фибры сердца: ведь когда бы мы с ним ни виделись, уже через несколько секунд мы снова понимали друг друга, совсем как прежде".

В апреле 1868 года, когда первенец Алисы Гюго умер от менингита, а сама она была беременна на пятом месяце, Шарль увез свою жену в Париж, а его брат взял на себя заботы о похоронах.

Шарль Гюго - Франсуа-Виктору, 16 апреля 1868 года:

"Бедное, дорогое дитя, уходя, будет чувствовать, что мы провожаем его, потому что ты - это я, это Алиса. Но ведь и теперь он с нами, - душа не последовала за телом. Его брат, который скоро появится на свет, принесет ее нам с собою... Скажи, не откладывая, отцу, что ему придется изменить назначенную им сумму и посылать в Париж больше, потому что мама, при своих ограниченных средствах, не может выдержать новых расходов".

Госпоже Гюго недолго оставалось жить.

Шарль - Франсуа-Виктору:

"Маме все не лучше. Аксенфельд предупредил меня, что у нее очень тяжелая болезнь и такие серьезные расстройства главных органов, против которых медицина бессильна. Она чувствует себя настолько сносно, насколько это возможно при ее состоянии. Мы ухаживаем за ней и стараемся развлекать ее, как можем".

Шарлю хотелось остаться в Париже, основать там газету, но подходящий ли был для этого момент? Отец, с которым он посоветовался, сказал, что в такое предприятие он не вложил бы ни гроша. Случалось, Гюго не писал писем по целому месяцу, с головой уйдя в новый роман - "По приказу короля". Мерис взял на себя труд выплачивать его жене и сыновьям ежемесячно содержание из денег, которые давала постановка "Эрнани".

Госпожа Гюго - Виктору Гюго, 3 мая 1868 года:

"Ты, конечно, знаешь, мой дорогой великий друг, что Шарлю и его жене пришла в голову хорошая мысль остановиться у меня. Я очень рада, что могу приютить их, - значит, им не придется нанимать квартиру. Мои дополнительные расходы - это их питание и некоторые другие траты, поскольку нас теперь трое. Стало быть, в Париж надо посылать больше денег, как тебе, вероятно, писал Виктор, а в Брюссель гораздо меньше, - там осталось только два человека - Виктор и горничная (кухарку временно отпустили). Виктор, должно быть писал тебе также, что при новых обстоятельствах тебе следует увеличить наш бюджет... А раз это так, то считаешь ли ты удобным, чтобы моим банкиром оставался Мерис? Ведь в его распоряжении только случайные суммы. Или ты хочешь сам стать моим банкиром, как это было для брюссельского дома? Ты, наверное, знаешь, какие деньги есть в запасе у Мериса, и в том случае, если он останется нашим банкиром, ты дашь ему распоряжения и спросишь, истратил ли он уже сборы с "Эрнани". У меня счета в полном порядке, и по твоему требованию я могла бы послать их тебе. До того дня, как приехали наши дети, я не переходила известных тебе пределов. Итак, теперь ты знаешь все о материальной стороне нашего существования, очень грустного вдали от тебя и еще столь недалекого от несчастия, постигшего нас..."