Павел Фокин - Серебряный век. Портретная галерея культурных героев рубежа XIX–XX веков. Том 1. А-И

Аминад Петрович старался держаться поближе к коммерсанту Аге, тоже попавшему в группу „русских ученых“.

…По палубе прохаживался Дон-Аминадо с мадам Агой. Он интимным голосом декламировал Блока. Она поеживалась и втягивала голову в воротник пальто, как будто ей щекотали шею.

Ты в синий плащ тихонько завернулась,В сырую ночь ты из дому ушла, —

слышался голос Дона-Аминадо…» (Л. Белозерская-Булгакова. Воспоминания).

«Сила воли, привычка побеждать, завоевывать, уверенность в себе и как бы дерзкий вызов всем и всему, – да, он [Дон Аминадо. – Сост.] действовал так, словно перед ним не могло быть препятствий. Жизнь он знал необыкновенно – внутри у него была сталь, – он был человеком не только волевым, но и внутренне сосредоточенным…В глубине души он был человеком добрым, но при всей доброте требовательным и строгим…Меня поражало его внутреннее чутье, а главное – сила воли и чувство собственного достоинства, а человек он был властный и не любил расхлябанности, болтливости, недомолвок и полуслов» (Л. Зуров. Дон-Аминадо).

«Когда я пытаюсь восстановить в памяти облик наиболее популярного из юмористов зарубежья, Дон-Аминадо, то перед моими глазами невольно воскресает одна сценка. Как-то я зашел к нему в неурочный час по какому-то „спешному“ делу (какие дела не кажутся „спешными“). Он сидел перед своим письменным столом с самопишущим пером в руке, а перед ним лежал ворох черновиков, частично скомканных. Голова его была обмотана мокрым полотенцем. Не переставая чертыхаться, он глотал какие-то аспирины.

– Уже начинает темнеть, и вот-вот надо мчаться в редакцию сдавать очередной фельетон, а в голову не лезут ни мысли, ни рифмы… И так каждый день… Вы небось думаете, что смешить читателей моими побасенками – дело ерундовое: насобачился, мол, и все само собой, по щучьему велению выливается на бумагу, хоть посылай сразу в набор…

Нет, я отнюдь так не думал. Скорее я недоумевал, что есть еще кто-то, кто способен чуть ли не ежедневно сочинять фельетоны, вызывающие смех.

…Да что я… В оценках достоинства Аминадовой музы я был не одинок. Вот, к примеру, Горький, писавший где-то: „Дон-Аминадо – один из наиболее даровитых, уцелевших в эмиграции поэтов“. А Бунин, несмотря на свою нелюбовь к писанию рецензий, в „Современных записках“ напечатал своего рода „рескрипт“, в котором говорил, что „Аминадо – один из самых выдающихся русских юмористов, строки которого дают художественное наслаждение“.

Впрочем, эти похвалы могли быть психологически объяснимы. Более неожиданным и, может быть, для самого Аминадо более ценным был отзыв Марины Цветаевой, посмертно опубликованный в „Новом мире“. Цветаева, далекая от всякой злободневности, не только неумеренно высоко ставила стихи Аминадо, которые парижские литературные круги все же считали „стишками“, но писала о том, что он „поэт Божьей милостью“, и заклинала его сменить писание газетных фельетонов на подлинную лирику.

Цветаева, как это ей было свойственно, отказывалась учитывать, что ежедневные фельетоны подкармливают их автора, тогда как „святое ремесло“ (формула Каролины Павловой ей очень пришлась по вкусу) в условиях, в которых жил Аминадо, может быть, сулило ему лавры, но едва ли позволило бы с успехом ходить на базар. А надо признать, что Аминадо, будучи ревностным семьянином, не был равнодушен и к так называемым „благам жизни“. Он любил вкусно пообедать, понимал в еде толк, не без изыска обставил свою квартиру и домик, приобретенный им в окрестностях Парижа.

…Но как бы то ни было, надо признать, что фельетоны Аминадо были украшением газеты, в которой он в течение долгих лет сотрудничал, радостью ее читателей, уставших от разжевывания политической „мудрости“. Его юмористические, или, пожалуй, точнее – сатирические, фельетоны били „не в бровь, а в глаз“, но при этом были всегда тактичны. Он способен был уколоть, но не мог ранить и никогда не переходил известных границ. Он чаще улыбался, чем смеялся, и уж никогда не „гоготал“…» (А. Бахрах. Поезд на третьем пути: Дон-Аминадо).

ДОРОШЕВИЧ Влас Михайлович

Журналист, публицист, театральный и художественный критик, прозаик. Публикации в газетах «Россия», «Русское слово», «Новости дня», «Одесский листок» и др., в журналах «Будильник», «Развлечение», «Нива». Книги «Как я попал на Сахалин» (М., 1903, 1905), «Сахалин» (ч. 1–2, 4-е изд., М., 1907), «Вихрь и другие произведения последнего времени» (М., 1906) и др. Собрание сочинений (т. 1–9, М., 1905–1907).

«Дорошевич никогда не импонировал мне как писатель, но в моем сознании он всегда был победителем, хозяином жизни. В Москве, в „Русском Слове“, это был царь и бог. Доступ к нему был труден, его похвала осчастливливала…Тогда казалось, что „Рус[ское] Слово“ – а значит, и Дорош[евич] – командует всей русской культурной жизнью: от него зависела слава, карьера, – все эти Мережковские, Леониды Андреевы, Розановы были у него на откупу, в подчинении» (К. Чуковский. Из дневника. 22 марта 1922).

«Дорошевич был сыном московской бульварной романистки Соколовой. По-видимому, он не получил никакого воспитания, и история великих людей застала его уже в шестнадцать лет писцом в полицейском участке. Раннее столкновение с жизнью в ее уличных и полицейских отображениях кладет свою печать на душу будущего писателя. Он весел, игрив, за словом в карман не лезет, если нужно, скажет дерзость, а не то многозначительно промолчит, что иногда бывает красноречивее слов.

Отсюда у него вырабатывается стиль, состоящий из коротеньких, в одну или полстрочки, фразочек, нередко колючих, как иголки. События дня и даже минуты для него имеют прелесть и занимательность только до событий следующего дня. Есть существа в природе, которые живут, только пока заходит солнце. Но ничего не сравнится с жизнерадостностью их танца в сиянии умирающего солнца. Дорошевич был такой эфемеридой» (И. Ясинский. Роман моей жизни).

Влас Дорошевич

«Дорошевич любил играть на сцене и, кажется, был хороший актер. В Москве и Петрограде он при мне не выступал, поэтому я не видал его актером. Но, судя по великолепному чтению им своих вещей, он должен был играть превосходно. Например, в 1918 году он читал в Петрограде ряд интереснейших лекций по истории Великой французской революции – любимый его предмет в последние двадцать лет жизни. Я не знаю на современной русской кафедре лектора более эффектного. Дорошевич как бы разыгрывал все эпизоды грозной темы своей в лицах, быстрою сменою и искусною мимикою оживляя пред аудиторией Дантона, К. Демулена, Робеспьера, Эбера, Марата, Бонапарта. Было очень интересно. Историю революции он изучил прекрасно и обладал, может быть, лучшею в России частною библиотекою по этому предмету, с множеством драгоценных изданий и документов эпохи, не часто встречающихся даже в специальных государственных книгохранилищах и архивах Франции. К сожалению, сокровище это погибло в долгое отсутствие Дорошевича из Петрограда в его предсмертные 1918–1921 годы.