Жорес Медведев - Никита Хрущев

Понимая, что Хрущев с Кириленко говорить не будет, в разговор вмешался Пельше, сказав, что решение Политбюро обязательно для всех и для отца в том числе.

Этими мемуарами могут воспользоваться враждебные силы. Это было ошибкой со стороны Пельше.

– Вот Политбюро и выделило бы мне стенографистку и машинистку, которые бы записывали то, что я диктую. Это нормальная работа. Они могли бы делать два экземпляра – один оставался бы в ЦК, а с другим бы я работал, – более спокойно сказал отец, но, вспомнив о чем-то, с раздражением добавил: – А то, опять же в нарушение Конституции, утыкали всю дачу подслушивающими устройствами. Сортир и тот не забыли.

…Свидание это выбило отца из колеи. Он переживал, опять и опять возвращаясь к обстоятельствам разговора. Диктовку он забросил, возобновляя работу лишь эпизодически. В 1968 году он продиктовал очень мало. Так что в этом смысле Кириленко добился желаемого результата.

…Тем временем мне удалось нащупать пути передачи копии материалов за рубеж. Дело оказалось проще, чем я представлял себе. Однако, кроме технического, был еще моральный аспект. Шел уже не 1958 год, но еще далеко не 1988-й. Всего десять лет назад метались молнии в Пастернака, передавшего свою рукопись итальянскому издателю. Недавно судили Синявского и Даниэля. Отец не одобрял этого судилища, но… Тем не менее стереотип был силен: коль скоро книга опубликована на Западе – это жест враждебный. Отец был смелее меня, считал, что мемуары Первого секретаря ЦК – это исповедь человека, отдавшего всю свою жизнь борьбе за советскую власть, за коммунистическое общество. В них правда живого предостережения, факты… Они должны дойти до людей. Пусть сначала там, но когда-нибудь и здесь. Конечно, наоборот было бы лучше, но надо дожить до этих времен…» [184] .

На многих членов семьи Хрущева было оказано сильное давление, чтобы заставить Никиту Сергеевича отказаться от работы над воспоминаниями. Как это часто бывает, в конечном счете давление вызвало обратный эффект – опасаясь за судьбу мемуаров, Хрущев перестал возражать против их публикации. В 1970 году в США был выпущен английский перевод первого тома.

11 ноября 1970 года Хрущев был вызван для объяснений в Комитет партийного контроля к Арвиду Пельше. Разговор был резким. Хрущев отмел все обвинения и перешел в наступление. Он резко критиковал внутреннюю и внешнюю политику нового руководства, заявил, что за шесть лет после его отставки положение в стране ухудшилось. Однако Хрущев категорически отказался признать свои мемуары фальшивкой. После долгих переговоров удалось добиться компромисса: в кратком заявлении, не отрицая факта существования мемуаров, Хрущев утверждал, что сам он материалы для публикации за рубеж не передавал. Это заявление было сразу же опубликовано. Впервые после октября 1964 года в советской печати появилась фамилия Хрущева.

«Конечно, – считает Сергей Хрущев, – он мог бы не писать. У него были и другие увлечения: выращивание овощей, прогулки, фотографирование. Если бы не мемуары, этот образ жизни, очевидно, устроил бы власти и, наверное, позволил бы отцу прожить несколько лишних лет. Но он выбрал другой путь, будучи уверен, что его слова нужны нашему народу и, что бы ни случилось, они когда-нибудь все-таки дойдут до его главного читателя. И тот резонанс, который вызвало в мире опубликование его воспоминаний, подтверждает правоту отца» [185] .

Смерть и похороны

Еще летом 1970 года у Хрущева случился первый сердечный приступ, и он на несколько недель попал в больницу. Осенью он начал переживать из-за мемуаров. Очевидцы рассказывали, что Хрущев вышел из кабинета Пельше, держась за грудь. Здоровье Хрущева пошатнулось, и он уже практически не возобновлял работы над воспоминаниями. С наступлением теплых дней 1971 года Хрущев все меньше работал и на огороде. Порой он по нескольку часов сидел неподвижно в кресле. В начале сентября Хрущев навестил дочь Раду Никитичну и зятя А. Аджубея, их дача находилась в районе города Звездный. Вместе с садовником (и охраной) он пошел в лес. Хрущев порывался собирать грибы, но быстро устал. Потом ему стало плохо, он попросил садовника принести с дачи раскладной стул и долго сидел в лесу. Вскоре он уехал в свой дом в Петрово-Дальнем. Сердечный приступ не проходил, и родные, по настоянию врачей, положили Никиту Сергеевича в больницу. На следующий день он скончался. Это произошло днем 11 сентября 1971 года. Хрущеву шел 78-й год.

Первые слухи о его смерти стали распространяться еще в те годы, когда он находился у власти. Однажды такое сообщение было опубликовано в нескольких газетах. На следующий день Хрущев провел небольшую пресс-конференцию и шутя сказал: «Когда я умру, я сам сообщу об этом иностранным корреспондентам». Однако теперь ни жена, ни дети Хрущева не смогли сразу же сообщить друзьям о его кончине. Иностранные корреспонденты узнали об этом от Виктора Луи, человека, пользовавшегося репутацией наиболее близкого к властям журналиста, нередко выполняющего весьма сомнительные поручения. Советским людям ничего не сообщили о смерти Хрущева ни вечером 11 сентября, ни в течение следующего дня. Лишь утром 13 сентября в день похорон в «Правде» появилась короткая заметка: «Центральный Комитет КПСС и Совет министров СССР с прискорбием извещают, что 11 сентября 1971 года после тяжелой, продолжительной болезни на 78-м году жизни скончался бывший Первый секретарь ЦК КПСС и Председатель Совета министров СССР, персональный пенсионер Никита Сергеевич Хрущев». Никакого некролога напечатано не было, не сообщалось также о месте и времени похорон.

Конечно, от родных и близких Хрущева многие люди в Москве узнали о его смерти еще до получения газет. Стало известно, что похороны пройдут в 12 часов дня на Новодевичьем кладбище. Уже с раннего утра сюда стали подходить желающие принять участие в церемонии. Преобладали пожилые люди, но много было и молодых. Я также подошел к Новодевичьему монастырю к 10 часам утра. Среди собравшихся я увидел немало знакомых мне старых большевиков, вернувшихся в Москву из лагерей после XX съезда партии. Однако еще раньше на всех подходах к кладбищу появились усиленные наряды милиции и люди в штатском: монастырь и кладбище были оцеплены войсками внутренней охраны. Никого не пропускали, а на воротах кладбища висела большая надпись – «Санитарный день». Мимо кладбища проходила линия троллейбуса, причем остановка была как раз напротив ворот. Но теперь троллейбусы проходили мимо ворот и высаживали пассажиров уже за железнодорожной насыпью у Лужников. Часов с одиннадцати к оцеплению стали подходить иностранные корреспонденты, которых пропускали по удостоверениям. Около половины двенадцатого в оцеплении раздались какие-то команды, и милиция быстро освободила от людей проезжую часть. Показалось несколько мотоциклистов, но не со стороны Погодинской или Пироговской улиц, а снизу со стороны набережной. Московские набережные всегда малолюдны, и маршрут траурного кортежа был определен так, чтобы не привлекать внимания. За мотоциклистами довольно быстро двигался грузовик с венками, а за ним на такой же скорости автокатафалк. Следом одна за другой ехали 25–30 легковых машин разных марок. Ничто в этом быстром движении не походило на траурную процессию.