Александр Блок. Творчество и трагическая линия жизни выдающегося поэта Серебряного века - Константин Васильевич Мочульский
Речь «О назначении поэта» он читал еще два раза: в том же Доме литераторов и в Петербургском университете. Она была напечатана в журнале «Вестник литературы» (1921. № 3).
С «легким именем» Пушкина связано последнее, предсмертное стихотворение Блока: «Пушкинскому Дому». Написанное в размере и ритме стихотворения «Над Невою резво вьются флаги пестрые судов» оно посвящено пушкинскому Петербургу: ледоходу на «торжественной реке», Сфинксу на набережной, Медному всаднику Фальконета, белым ночам «над таинственной Невой». В седьмой строфе автор обращается к поэту:
Пушкин! Тайную свободу
Пели мы вослед тебе.
Дай нам руку в непогоду,
Помоги в немой борьбе!
И заканчивает:
Вот зачем такой знакомый
И родной для сердца звук —
Имя Пушкинского Дома
В Академии наук.
Вот зачем, в часы заката
Уходя в ночную тьму,
С белой площади Сената
Тихо кланяюсь ему.
В марте 1921 года, пересматривая старые рукописи, Блок находит в них прозаические наброски, относящиеся к 1907, 1908 и 1909 годам. Он перерабатывает их, сводя воедино; располагает в другом порядке; из этого материала задумывает создать автобиографическую повесть «Ни сны, ни явь». Повесть осталась незаконченной. Начинается она рассказом о том, как по соседству с Шахматовым пели косари. Воспоминание это восходит к 1901 году (в рукописи 1921 года эта главка называется: «О том, как двадцать лет назад пели мужички»). Вот начало: «Мы сидели на закате всем семейством под липами и пили чай. За сиренями из оврага уже поднимался туман… Соседние мужики вышли косить купеческий луг… Косы зашаркали по траве, слышно – штук двадцать… Вдруг один из них завел песню. Без усилия полился и сразу наполнил овраг, и рощу, и сад сильный серебряный тенор… Мужики подхватили песню. А мы все страшно смутились… Я не знаю, не разбираю слов: а песня всё растет… Мне неловко сидеть, щекочет в горле, хочется плакать. Я вскочил и убежал в далекий угол сада».
От этой песни – все «замутилось», «все пошло прахом»: купец спился и поджег сенные сараи в своей усадьбе; появился «политический», который всё время «путался» по дорогам на велосипеде, у мужиков разваливались избы – и они их не чинили. Сам автор, охваченный жаждой разрушения, принялся рубить столетнюю сирень: «Кисти цветов негустые и голубоватые, а ствол такой, что топор еле берет. Я ее всю вырубил, а за ней – березовая роща. Я срубил и рощу». Другой «сон»: «За лесом – необъятная толпа мужиков… А за деревней на холмах остановились богатыри: сияние кольчуг, больше ничего не разобрать. Один выехал вперед, конь крепко уперся ногами в землю, всадник протянул руку, показывая далеко за лес. Вдруг толпа двинулась по направлению, указанному рукой богатыря. На плечи взмахиваются вилы; у других – странные старинные мечи».
В этих туманных видениях – «народная стихия», таинственная и сказочная, глухими ударами стучится в сознание поэта. Он слышит – под землей, в неведомых глубинах, «хаос шевелится».
Последнее видение напоминает предсмертный сон Анны Карениной о мужичке, копающемся на рельсах. Вечером автор обходит шахматовский сад; у заднего забора он видит: «Копается в земле какой-то человек, стоя на коленях, спиной ко мне. Покопавшись, он складывает руки рупором и говорит глухим голосом в открытую яму: „Эй, вы! торопитесь!..“ Дальше я уже не смотрю и не слушаю – так невыносимо страшно, что я бегу без оглядки, зажимая уши. „Да ведь это – садовник“. Раз ему даже ответили: многие голоса сказали из ямы: „Всегда поспеем“. Тогда он встал, не торопясь, и не оборачиваясь ко мне, уполз в кусты». «Страшные сны» среди мертвой тишины начала века: предчувствие надвигающейся грозы. Через двадцать лет Шахматовская усадьба была разгромлена крестьянами.
В начале апреля К. Чуковский устроил в Большом театре вечер, посвященный Блоку. После вступительного слова Чуковского поэт читал стихи разных эпох. Зал был переполнен, Блоку подносили цветы, его провожали овациями. Об этом вечере вспоминает Евгений Замятин: «Последний его печальный триумф был в Петербурге в белую апрельскую ночь (в Большом театре)… Освещенный снизу, из рампы, Блок с бледным, усталым лицом… одну минуту колеблется, ищет глазами, где встать – и становится где-то сбоку столика. И в тишине – стихи о России. Голос какой-то матовый, как будто откуда-то уже издалека – на одной ноте. И только под конец, после оваций – на одну минуту выше и тверже – последний взлет».
О последних встречах с поэтом нежно вспоминает А.М. Ремизов: «Помните, Чуковские вечера в „Доме искусств“, чествование М.А. Кузмина и наш последний вечер в „Доме литераторов“: я читал „Панельную сворь“, а Вы – стихи про „французский каблук“. Домой мы шли вместе – Серафима Павловна, Любовь Александровна[120] и мы с Вами – по пустынному Литейному, зверски светила луна… Февральские поминки Пушкина – это Ваш апофеоз». И еще одно трогательное воспоминание: «Бедный Александр Александрович, – пишет Ремизов, – Вы дали мне папиросу, настоящую! Пальцы у вас были перевязаны. И еще Вы тогда сказали, что писать Вы не можете: „в таком гнете невозможно писать“».
Последняя критическая статья Блока направлена против акмеистов и их «вождя» – Гумилева. Она называется «Без божества, без вдохновенья» (Цех акмеистов) и написана в непривычном для критика раздраженно-резком тоне. Этот тон объясняется не столько личной неприязнью Блока к автору «Жемчугов», сколько чувством ответственности за судьбу русской литературы. Блок понимал, что русский Ренессанс начала века – кончен, что после революции уровень культуры катастрофически упал; что он – последний воин и что дело его заранее проиграно. И всё же с донкихотовской верностью поэт считал своим долгом защищать «опустевший храм» символизма. Изложив вкратце историю новых «течений» – акмеизма, адамизма, футуризма и эгофутуризма, автор заканчивает статью суровым обличением: «Акмеисты топят самих себя в холодном болоте бездушных теорий и всяческого формализма; они не имеют и не желают иметь тени представления о русской жизни и о жизни мира вообще; в своей поэзии
