Дональд Рейфилд - Жизнь Антона Чехова
Глава 77
Супружеские хвори
февраль – июнь 1902 года
В пятницу, 22 февраля, Антон и Ольга обнялись после четырехмесячной разлуки. Пять дней прошли в уединении. «Архиерей» был отправлен в Петербург. Гости не наведывались, переписка остановилась. Маша была в Москве. Неделя, проведенная вместе, была омрачена лишь дважды. Во вторник у Ольги начались месячные, и она поняла, что зачатья не произошло. Расставание в четверг прошло в молчании: Антон не поцеловал ее на прощание. «Ты ведь шел было на двор, но ветер остановил тебя, – писала она ему, – а я <…> очнулась, когда извозчик уже поехал». С собой в дорогу Ольга собрала провизию – жареную утку и бутылку вина, которой должно было хватить до Севастополя.
В поезде пульмановских вагонов не оказалось, и Ольге пришлось сесть в простое купе. Ей внезапно стало плохо: «Не могла дойти до двери дамской, чтобы позвать хоть кого-нибудь, свалилась и не в силах была подняться, ноги и руки не слушались, вся в холодном поту, и вообще непонятно. Я думала, что отравилась». В вагоне она разоткровенничалась с попутчицей, и та сказала, что это похоже на беременность. Она этому не поверила.
В Москве Ольге стало немного лучше. Пересев в другой поезд, она отправилась в Петербург, где театры давали представления и во время Великого поста. Играя на сцене, Ольга стала терять вес и пыталась подкрепить себя большими дозами хинина. Кто-то из актрис предложил стимулирующие средства. Ее замучила головная боль: пришлось принимать болеутоляющее и заматывать голову полотенцем. Но к 9-му марта она пришла в себя и уже лакомилась куропаткой. Антон немного успокоился, хотя и был сердит на Ольгу – та не сообщила своего петербургского адреса.
В Ялте, когда они были вместе, Антон получил телеграмму: Горький, едва выйдя из тюрьмы, был избран членом Академии, во главе которой стоял двоюродный брат Николая II. Необходимое большинство голосов – девять белых шаров при трех черных – писатель набрал в последнем туре. Для Горького это был приятный сюрприз. Однако царь и правительство аннулировали результаты выборов. Либерал Короленко немедленно заявил о выходе из Академии и настаивал на том, чтобы за ним последовал Чехов. Антон колебался. Будучи на стороне либералов, он, как и Толстой, избегал политических жестов[545]. Дни, проведенные с женой, спровоцировали у Антона затяжные приступы кашля, но оставили приятные воспоминания. В день отъезда Ольги появились четыре «антоновки» – Варвара Харкеевич, ее сестра Манефа, Софи Бонье и жена доктора Средина, Софья. Антон писал Ольге: «И у всех одинаковая улыбочка: не хотели беспокоить! Точно все пять дней мы с тобой сидели нагишом и занимались только любовью».
Весь март в Петербурге Ольга играла почти каждый день. «Новое время» осыпало ее похвалами, но рецензии писал шурин Михаил Чехов, и это ее смущало. А «Петербургская газета» пьесу Немировича-Данченко не пощадила, назвав ее «усилиями, потраченными впустую, мертвечиной». Автор искал у Ольги моральной поддержки, хотя она сама нуждалась в утешении. Приходил Суворин, вводил в соблазн, предлагая 1000 рублей в месяц за участие в его труппе. Были и другие, совсем нежеланные встречи. Вслед за режиссером Саниным-Шенбергом, покинувшим МХТ и теперь работавшим в Александринке, в Петербург приехала Лика Мизинова. Они были в помолвке, и это почему-то огорчало Ольгу. Антон ее успокаивал: «Зачем такое кислое, хмурое письмо? <…> Лику я давно знаю, она, как бы ни было, хорошая девушка, умная и порядочная. Ей с Саниным будет нехорошо, она не полюбит его, а главное – будет не ладить с сестрой и, вероятно, через год уже будет иметь широкого младенца, а через полтора года начнет изменять своему супругу».
Однако его пророчества, неверные по всем статьям, Ольгу с соперницей не примирили.
Недолюбливала она и Мишу, и его жену, свою тезку: «А все-таки, откуда у него такая жена? <…> Очень они приторны с женой, и он, верно, побаивается ее – и как это неприятно»[546]. Совместные с родственниками обеды не помогли остановить поток льстивых рецензий. Антон оправдывался: «Он любит Суворина <…> и Буренина он тоже высоко ценит и, кажется, побаивается. Пусть пишет про театр, что хочет». Маша кривила душой: «Ты произвела на него хорошее впечатление, понравилась ему»[547]. Миша же поведал сестре свои истинные чувства: «Только и видел, что „Мечты“ на редакционный билет, да „Три сестры“ – невестка устроила. <…> При встрече невестка всякий раз спрашивает, видел ли я то или другое? Я отвечаю, что нет <…> Она отлично знает, что у меня билета нет, а я не могу, вот не могу и не могу, просить ее устраивать меня <…> Как-то вечером была у меня Ольга Леонардовна! Привезла детям конфеты. <…> Точно она была у нас по обязанности, только потому, что мы – проклятые родственники, которые обидятся, если к ним не заедешь. <…> Пошел к Лике (это уже в пятый раз) и, конечно, не застал ее дома. Проходя мимо номера Ольги Леонардовны, постучался к ней. Войдите! Вошел. И, кажется, не вовремя. У нее сидел Немирович, они пили чай и ели варенье. Вели разговор, который, очевидно, я нарушил. Я не знал, куда себя деть. Ольга Леонардовна, по-видимому, не знала, что со мной делать»[548].
Воспользовавшись случаем, Немирович и Ольга раскритиковали Мишу за его прислужничество Суворину – однако вскоре сами поехали навестить старика. Миша ушел оскорбленный[549].
Тридцать первого марта Ольга играла в «Мещанах», и по ходу пьесы ей надо было бегать по лестнице. За кулисами она упала без чувств от мучительной боли. Срочно послали за доктором. В ту же ночь профессор Якобсон и доктор Отт сделали ей операцию под хлороформом. Очнувшись на следующее утро, Ольга пришла в ужас. Нацарапанная карандашом записка Антону пролежала у нее четыре дня: «Оказывается, я из Ялты уехала с надеждой подарить тебе Памфила, но не сознавала этого. Все время мне было нехорошо, но я все думала, что это кишки, и хотя хотела, но не сознавала, что я беременна <…> Отт и другой решили мне делать выскабливание и подтвердили, что это был зародыш около 1 ½ месяца. Можешь себе представить, как я волновалась. Первый раз имею дело с женскими врачами»[550].
Телеграмм Антону не посылали – из боязни, что он примчится в Петербург, невзирая на сильные холода. Однако, не получая от Ольги регулярных писем, Антон забеспокоился. Наконец 2 апреля Ольга написала ему из акушерской клиники: она уже садится, и Станиславский скоро заберет ее домой; сезон закончился, и есть надежда, что на Пасху она будет в Ялте.
Если бы у Ольги был выкидыш, то отправляться в путь было бы неопасно. Но Антон, сам неплохой акушер и гинеколог, недоумевал: откуда взяться шестинедельной беременности, если Ольга провела с ним семь ночей лишь пять недель назад и это был конец ее цикла? С какой стати два самых уважаемых питерских хирурга взялись среди ночи делать ей операцию по поводу выкидыша? Немирович-Данченко с женой 6 апреля отправились в Ялту, чтобы успокоить Антона. Станиславский вслед слал телеграммы, что опасность миновала. Ольга давала свою версию: «Боли в левой стороне живота, сильные боли, все еще воспаление в левом яичнике. Животик мой бедный вздулся, болит весь» [551]. Но Маше она призналась: «Только Антону не говори <…> боли ужасные, и до сих пор страдаю сильно»[552]. В пасхальное воскресенье она наконец смогла сидеть на постели. Врачи прописали ежедневные клизмы и позволили ехать в Ялту в сопровождении акушерки, которой пришлось платить по три рубля в день – этих денег Ольге было жалко. Антону она сказала, что будет спать в гостиной: «Все-таки со мной разные женские инструменты, и нужна будет комната. Неудобно держать всякие гадости около великого писателя».
Четырнадцатого апреля, через неделю после Пасхи, Ольгу на носилках сняли с парохода и отправили прямо в постель в Аутку. Нилус, трудившийся над портретом Антона, собрал свое хозяйство и ретировался. Антон и Маша стали для Ольги врачом и медсестрой.
Антон не заговаривал с Ольгой о своих сомнениях в правильности диагноза и об операции. Он был заботлив, но сдержан в чувствах. Спустя три месяца, написав Якобсону, он получил ответную телеграмму: «Подозрений не было удалены остатки яйца периметрит». Февральская менструация, мартовское недомогание, обморок и сильная боль в области яичника, неотложная операция и вздувшийся живот, наконец, перитонит – все это указывало скорее не на выкидыш, который требует выскабливания, но на внематочную беременность, при которой необходима полостная операция и возможен воспалительный процесс[553]. Петербургские хирурги лишь недавно стали удалять зародыши из фаллопиевых труб – в 1902 году такая операция была сопряжена с большим риском, а неоперированная внематочная беременность имела смертельный исход. Антону было известно, что внематочная беременность разрывает трубу между восьмой и двенадцатой неделями, считая от зачатья. Если то же самое случилось и с Ольгой, то зачатье произошло тогда, когда их разделяли тысяча триста километров.
