Мария Башкирцева - Дневник Марии Башкирцевой

Само собой разумеется, что при всем этом необходимо руководящее чувство… И если я обладаю этим чувством, все пойдет как нельзя лучше, а нет — так никакое изучение драпировок не даст мне того, что нужно.

В настоящую минуту я полна такой глубокой, восторженной, огромной уверенности, что это должно быть хорошо. Ведь несомненно, что силы удваиваются, когда работаешь с любовью.

Мне кажется даже, что известный порыв может победить все, Приведу вам доказательства. Например: вот уже шесть или семь лет, что я не играю на рояле, ну, то есть просто совсем не играю, разве какие-нибудь несколько тактов мимоходом. Бывали месяцы, когда я не прикасалась к роялю, чтобы вдруг просидеть за ним в течение пяти-шести часов какой-нибудь раз в год. Понятно, что при этих условиях беглость пальцев не существует, и я, конечно, не могла бы выступить перед публикой, — первая встречная барышня одержала бы надо мной верх.

И вот — стоит мне услышать какое-нибудь замечательное музыкальное произведение — напр., марш Шопена или Бетховена, как меня охватывает страстное желание сыграть его, и в какие-нибудь несколько дней — в два-три дня, играя по часу в день, я достигаю того, что могу сыграть его совершенно хорошо, также хорошо-ну, как не знаю кто.

Понедельник. 30 апреля. Только что имела счастье разговаривать с Бастьен-Лепажем. Он объяснял мне свою Офелию… Это не просто «талантливый художник». Он провидит в своем сюжете мысль, обобщение; все, о чем он говорил мне по поводу Офелии, почерпнуто из сокровеннейших тайников человеческой души. Он видит в ней не просто «безумную»: нет, это несчастная в любви; это беспредельное разочарование, горечь, отчаяние… Несчастная в любви, с помутившимся разумом! Можно ли представить себе что-нибудь трогательнее этого скорбного образа.

Я просто без ума от него. Гений — что может быть прекраснее! Этот невысокий, некрасивый человек кажется мне прекраснее и привлекательнее ангела. Кажется, всю жизнь готов был бы провести — слушая то, что он говорит, следя за его чудными работами. И с какой удивительной простотой он говорит! Отвечая кому-то из присутствующих — не помню уже на что, он сказал: «я нахожу столько поэзии в природе» — с выражением такой глубокой искренности, что я до сих пор нахожусь под влиянием какого-то невыразимого очарования…

Я преувеличиваю, я чувствую, что преувеличиваю. Но право…

Среда, 2 мая. Я хотела было поехать в оперу, но к чему!.. Т. е. был момент, когда мне захотелось поехать туда, чтобы добрые люди, обратив внимание на мою наружность, довели это до сведения Бастьен-Лепажа. Но к чему это? Право, не могу отдать себе отчета. Ну, не глупо ли это? Не безумно ли желать нравиться людям, до которых мне в сущности нет дела!..

Надо будет подумать об этом, потому что ведь, правда же, это значило бы стараться ради прусского короля: ведь не добиваюсь-же я всерьез этого великого художника! Могла ли бы я за него выйти? Нет. Ну, следовательно?

Но к чему вечно докапываться во всем причин! Я чувствую безумное желание нравиться этому великому человеку — вол и все. И Сен-Марсо — тоже. Кому-же из них больше? Не знаю. Одного из них мне было бы достаточно… Все это составляет для меня самый насущный вопрос. Даже наружно я изменилась за это время: я очень похорошела, кожа стала какая-то особенно бархатистая, свежая, глаза оживлены и блестят. Просто удивительно! Что-же должна творить настоящая любовь, если такие пустяки так действуют!

Пятница, 4 мая. Жюль Бастьен обедал у нас сегодня; я не ребячилась, не была ни глупа, ни безобразна. Он был прост, весел, мил, мы много дурачились. Не было ни одной минуты, когда бы чувствовалась какая-нибудь натянутость. Он проявил себя человеком вполне интеллигентным. Впрочем, я вообще не допускаю, чтобы гений мог быть узким специалистом: гениальный человек может и должен быть всем, чем захочет.

Понедельник, 7 мая. Я принялась за своих мальчиков совершенно заново: я делаю их во весь рост, на большом холсте; это интереснее.

Вторник, 8 мая. Я живу вся в своем искусстве, спускаясь к другим только к обеду, и то ни с кем не говоря. Это новый период в отношении моей работы. Все кажется мелким и не интересным, все, исключая того, над чем работаешь. Жизнь могла бы быть прекрасна в этом виде.

Среда, 9 мая. Сегодня вечером у нас совершенно особенные гости, которые могли бы очень шокировать наше обычное общество, но которые для меня представляют величайший интерес.

Жюль Бастьен, так усердно проповедующий экономию ума, сил и всего для сосредоточения на чем-нибудь одном действительно очень сдержан. Но у меня, право я чувствую в себе такой избыток всего, что, если бы я не расходовалась во многих направлениях, просто не знаю, что бы это и было. Конечно, если чувствуешь, что разговоры или смех утомляют, истощают тебя, то нужно воздерживаться от этого, но… Однако, он должен быть прав.

Все поднимаются наверх; моя большая картина разумеется, повернута к стене, и я вступаю чуть ли не в бой с Бастьеном, чтобы не дать ему разглядеть ее, — потому что он умудрился забраться между картиной и стеной.

Я начинаю говорить в преувеличенном тоне о Сен-Марсо, а Бастьен отвечает, что он ревнует и употребит все усилия, чтобы мало-помалу развенчать его в моих глазах. Он повторял это несколько раз также, как и в последний раз; — и хотя я отлично знаю, что это простая шутка, все-таки это приводит меня в восторг.

Пусть себе думает, что Сен-Марсо любим более его, — как художник, разумеется! Я то и дело спрашиваю у него:

— Нет, скажите ведь вы его любите? Не правда ли вы его любите?

— Да, очень.

— Любите ли вы его так, как я?

— Ну, нет! Я ведь не женщина — я его люблю, но…

— Да разве я люблю его, как женщина!

— Разумеется, к вашему обожанию примешивается и этот оттенок.

— Да нет же, клянусь вам.

— Ну, как нет! Это бессознательно!

— Ах, как вы можете думать!..

— Да. И я ревную, я ведь не представляю из себя красивого брюнета…

— Он похож на Шекспира.

— Ну, видите.

Мне кажется, что Бастьен начинает меня ненавидеть! За что? Я право не знаю, и мне как-то страшно. Между нами как бы пробегает что-то враждебное, что-то такое, чего нельзя выразить словами, но что непосредственно чувствуется. Между нами нет того, что называется симпатией… Я нарочно остановилась, чтобы сказать ему некоторые вещи, которые могли бы вызвать… быть может, немножко любви ко мне. Мы совершенно сходимся в наших воззрениях на искусство, а я никак не решаюсь заговорить с ним об этом. Может быть именно потому, что я чувствую, что он меня не любит?