Повседневная жизнь советских писателей от оттепели до перестройки - Александр Анатольевич Васькин
В ресторане ЦДЛ Константина Яковлевича уважали и ценили – как бы ни был он переполнен, для него всегда находился свободный столик. Для официантов он был своим человеком. Здесь же, в ресторане, чуть не случилась драка со скульпторами, изваявшими надгробие Марку Бернесу на Новодевичьем кладбище. Бернес и Ваншенкин стали друзьями после того, как Марк Наумович поспособствовал созданию песни «Я люблю тебя, жизнь». История их дружбы хорошо известна. После смерти Бернеса в августе 1969 года Ваншенкин приложил немало усилий для установки на могиле певца памятника, который заказали модным тогда скульпторам Владимиру Лемпорту и Николаю Силису. Заказчикам показали проект памятника, а Ваншенкин особо поинтересовался: какой будет портрет. Лемпорт и Силис успокоили, что это будет рельефный рисунок, высеченный по мрамору. И все получится.
Однако на открытии памятника на Новодевичьем кладбище вышла незадача. Развеянные скульпторами сомнения не случайно мучили Ваншенкина, предчувствовавшего неудачу. «Когда сдернули покрывало, большинство присутствующих были попросту шокированы. На камне четко выделялось откровенно шаржированное изображение Бернеса. Не знаю, чего здесь было больше: неумения или равнодушия. Я потом долго не мог подходить к этой могиле. До тех пор, пока зять Бернеса, Толя, не срубил оскорбительный шарж, заменив его обычной человеческой фотографией», – рассказывал Константин Яковлевич.
Но на этом инцидент был далеко не исчерпан. Через некоторое время «равнодушные» скульпторы Силис и Лемпорт оказались в ресторане ЦДЛ. Неприятие портрета Бернеса его друзьями, надо полагать, уже успело позабыться, – так ошибочно думали ваятели. Негативную реакцию общественности они расценили как заблуждение толпы, ставшее следствием привычки воспринимать Бернеса исключительно как героя теле– и киноэкрана. Короче говоря, надо же было такому случиться – в этот день и час Ваншенкин тоже решил пообедать, возможно что и с Винокуровым. А Силис и Лемпорт сидели за столом с Борисом Слуцким. Силис свидетельствует: «Я увидел, как к нашему столику пробирается взволнованный Костя Ваншенкин. Увидел это и Лемпорт. Борис сидел спиной к подходившему и не сразу смог вмешаться в разыгравшийся скандал. Лемпорт издалека понял намерения Ваншенкина и первый перешел в нападение»{727}. Неизвестно, чем бы все закончилось после обмена резкими «любезностями», если бы не вмешался Борис Слуцкий. Он встал, остановив разбушевавшегося Лемпорта. А Ваншенкин мог бы и врезать, здесь к месту привести мнение Гладкова: «Почему-то мне его похвала приятнее других. Наверно потому, что сам Костя другой. Не лучше прочих, а именно другой – он не интеллигентская косточка, так сказать».
А вообще со скульпторами у Ваншенкина были отношения хорошие (недаром дочь – известная ныне художница). Дома у Ваншенкина на серванте стояла интересная вещица из обожженной глины – «Гладильщица» Вадима Сидура, изображавшая склонившуюся с утюгом женщину. Ее нельзя было не заметить всем приходящим – слишком бросалась в глаза. С Сидуром его свел тот же Слуцкий, познакомился Ваншенкин и с женой скульптора – Юлей. Первая встреча произошла в мастерской в доме на Комсомольском проспекте, напротив храма святителя Николая в Хамовниках. С Сидуром – друзья звали его Димой – дружба перешла в творческое содружество – он оформил несколько книг Ваншенкина, в частности «Непонятливую Лику».
Сидур оказался хорошим художником, а его жена Юля еще и вела дневник. 27 мая 1968 года она записала: «После кино затесались в ЦДЛ. Отвратительно поели. Такое ощущение, что дали всё самое плохое, чтобы окончательно не стухло и не осталось назавтра. Ресторан полупустой, за одним столом пьяные люди пели революционные песни на иностранных языках, звучит дико и неприлично. Когда они замолчали, стало сразу легче, несмотря на матерящуюся за соседним столом пьяную полную даму, похожую на официантку…»{728} Вот и опять ресторан ЦДЛ, где, кажется, сходились пути всех – и писателей, и художников, и футболистов (будто в Риме). И все они под конец обеда или ужина были пьяными. Но кто эта полная мадам с матерком? Неужто детская писательница? Непохоже. Скорее, чья-то писательская жена.
Застолья в ЦДЛ назывались у них обедами. Вот запись Александра Гладкова от 14 апреля 1971 года: «Глупо-проведенный день. Лавка (Книжная лавка писателя. – А. В.) и ЦДЛ, где мы уговорились пообедать с Костей Ваншенкиным. Но едва мы сели за стол, как появились Андрей Петрович Старостин, Арий Поляков и еще два кавказца, бывших альпиниста. Сначала я не хочу пить, но А. П. меня втягивает, и я начинаю пить и пиво, и водку, и коньяк. Я дезертировал в изнеможении в 11 часов: они все еще сидели… И не столько я был пьян, сколько зол на глупо проведенный вечер»{729}. Общая проблема многих литераторов – такие вот «глупо» проведенные вечера в ресторанах ЦДЛ, по привычке, которой уже не изменить. А уж смешение напитков (как и жанров) не всегда на пользу.
Кстати, о пьянстве. Если послевоенное злоупотребление спиртными напитками еще можно было оправдать и расценить как следствие перенесенных нечеловеческих испытаний, пережить которые помогала только опустошенная бутылка, то мода на пьянство с развитием оттепели имела уже другие корни, культурологические. Искусствовед Паола Волкова вспоминала: «Сам по себе алкоголизм – омерзительная вещь…, но тогда он был предметом большого шика. Это был стиль времени»{730}. Именно как к стилю «того» времени к этой вредной привычке и надо относиться. И приведенные в этой книге свидетельства лишь подтверждают – какой огромный урон принесло пьянство нашей литературе, сколько прекрасных писателей погубило свой талант либо ушло из жизни до обидного рано по этой причине. И сколько же писательских дневников переполнены скучными и банальными подробностями на эту тему…
Однако пришел черед и в ЦДЛ бороться с этим стилем жизни, то есть с зеленым змием. «В ЦДЛ прекращена
