Вениамин Каверин - Эпилог
Потери неисчислимы. Литература была бы другая. Но и борьба за нее вошла в нее, стала ее плотью и кровью.
У нас не было бы «Котлована» Платонова, «Реквиема» Ахматовой, «Мастера и Маргариты» Булгакова, бессмертных стихотворений Мандельштама. Не было б «В круге первом» Солженицына, да и сам Солженицын был бы другим — его-то как раз и создало сопротивление. И «выкованные грозами России» (Заболоцкий) внесли свое, обходя запреты, уходя в детскую поэзию и прозу, в исторический роман, в лирику, заставившую с ней смириться. А ведь в тридцатых годах, помнится, невозможно было представить себе безумца, которому пришло бы в голову написать: «Я помню чудное мгновенье».
«Любовь к ребенку — ведь это же ничего. Это можно. И кроме того, гостеприимство — ведь это тоже вполне можно», — говорит Шарлемань Дракону (Е.Шварц).
Да, теперь можно. Медленно, но неуклонно сопротивление возрастает. Литература выстояла, утвердилась, заставила себя уважать, добилась возможности развития. Израненная, кровоточащая, обороняющаяся от бессмертной пошлости, крепнущая с каждым годом, упорно стремящаяся выйти на мировую магистраль, наша литература прекрасна.
20. VII.1979
Послесловие
Минуло без малого два года с тех пор, как я кончил эту книгу, но, к сожалению, не произошло ничего, что оправдывало бы мой оптимизм. Множество новых имен мелькает на страницах журналов, но количество обратно пропорционально качеству, и лишь отдельные произведения возвышаются над стремниной беспомощной макулатуры. Для опытного взгляда достаточно трех-четырех страниц, чтобы убедиться в том, что не стоит тратить драгоценное время на плоский, торопливо отредактированный роман или лишенную поэзии поэму. Чем-то эта «стремнина» напоминает макет, который правительство пыталось построить в сталинское двадцатилетие. Но чем-то и не напоминает, и, может быть, прежде всего стоит поговорить об этом несходстве. Павленко, Корнейчук и другие исполнители прямых или косвенных заказов, поддерживая еще далеко не изношенную идеологию, шли прямо к цели, литература была для них почти не замаскированной формой пропаганды.
Была — уже после войны — полоса, когда под запретом оказались личные отношения, — я писал об этом, рассказывая историю «Открытой книги».
Давно и заслуженно забытые романы Павленко и Панферова печатались миллионными тиражами, расстреливаемое искусство ушло в тень, спряталось, но продолжало сопротивляться.
Перемены принесла война. Среди них одна черта — национализм, который был зеркальным отражением фашизма, — осталась и приобрела в наше время неслыханную остроту.
Рассказал я, как умел, и о послесталинских годах, когда страна как бы пришла в себя, очнулась, осмотрелась и поняла, что необходимо трезво судить и беспощадно осудить минувшее двадцатилетие. Вот тогда-то и появились в газетах и журналах многочисленные статьи о преступлениях Сталина, опираясь на которые Рой Медведев написал тысячестраничное исследование, в котором ни разу не воспользовался иностранными источниками.
И в литературе этот вздох мнимого освобождения заметно сказался. Правда, теперь, в начале восьмидесятых, кажется, что его не было, а если и был, так ненадолго, очень ненадолго. Но все же тогда границы невеселого существования раздвинулись, ведь Хрущев, хотя и объявил себя «сталинистом в литературе», все же приглашал писателей, художников, кинематографистов и хотя нес белиберду по подсказке Ильичева, все же разговаривал и даже позволял возражать. Был разговор, хотя и вздорный, но после мертвой тишины так свежо и взволнованно прозвучали звонкие голоса Аксенова, Войновича, Грековой, Евтушенко, Казакова. Пистолет лежал в кобуре, но доверчивой, истосковавшейся по мужеству и добру интеллигентной литературе казалось, что если он молчит, все-таки можно, хотя бы шепотом, назвать черное — черным, а белое — белым. Были надежды, была попытка «Литературной Москвы», было постепенное исчезновение животного страха и замена его каким-то другим, похожим на неизлечимую хроническую болезнь. Но тень снова упала на только что появившееся «лицо», и государство, смело отменив хрущевскую неразбериху (позволявшую, хотя и робко, дышать), опять стало лелеять и распространять немоту, ту самую, о которой писал в «Смерти Вазир-Мухтара» Ю.Н.Тынянов: «Лица удивительной немоты появились сразу, тут же, на площади (после 14 декабря. — В.К.), лица, тянущиеся лосинами щек, готовые лопнуть жилами. Жилы были жандармскими кантами…»
Но немота конца XX века появилась не сразу — восстания не было. Напротив, характерная ее черта — постепенность. Постепенно понижается интеллектуальный уровень, постепенно, целенаправленно происходит усреднение, затронувшее все виды искусства. В литературе это «усреднение», с одной стороны, связано с завистью по отношению к талантам, а с другой — с попытками угадать тупой вкус высокой (а подчас самой высокой) администрации. Впрочем, вкус этот никому доподлинно не известен; по-видимому, он носит двойственный характер: на охраняемых виллах, на пляжах, в шезлонгах, оснащенных радиотехникой, слушают Галича и Высоцкого и небрежно перелистывают зарубежные русские журналы. А на работе запрещают даже намеки на Сталина и сталинизм; ищут «аллюзии» и энергично протежируют те бесполые официальные макеты, о которых я выше упоминал.
Впрочем, о том, каков уровень вкуса администрации, нетрудно догадаться: дело в том, что сами «секретари» стали писателями и, публикуя свои произведения, показывают, какой, по их мнению, должна быть литература. Пример, как известно, показала Екатерина II, но и в XIX веке был некий пристав Штевен, писавший романы. В наше время секретари Союза писателей пишут длинные романы, в которых нет ни лада, ни склада и которые напоминают неторопливую беседу деревенских баб на завалинке, летними вечерами. Критики старательно и пространно обсуждают их и находят «пластически вылепленные характеры», «современный типаж», «фактическую правдивость», «филевский размах» — пишут они, а кто такой Филев и почему о нем надо говорить, как о Толстом и Тургеневе, — бог его знает!
Профессиональные писатели, назначенные секретарями, начинают писать хуже, чем прежде, — знатность обязывает! Талантливого Василя Быкова насильно сделали секретарем, вельможей, отбив от него самых близких, самостоятельно мыслящих друзей, — и опозорив их. Он сам рассказал мне об этом. Но он упрям и не изменился.
Стал писателем и даже получил Ленинскую премию Л.И.Брежнев. Не имеет никакого значения — написал ли он сам свои книги или это сделал какой-нибудь набивший руку литератор. Они нисколько не хуже, а может быть, даже лучше, чем книги «секретарские». Но и в том и в другом случае важно, что они принадлежат перу администратора, который не может ни рисковать, ни ошибаться, а ведь в мире нет искусства, которое развивалось бы без ошибок и риска.
