Илимская Атлантида. Собрание сочинений - Михаил Константинович Зарубин
Мрак, гарь, стоны раненых. Петька дотронулся до руки Ивана, показывая надпись – «Вагон-ресторан». Он пострадал больше других. Позже выяснилось, что погибли все, кто находился в нем в момент крушения. При свете факелов, которые из пакли и мазута соорудили прибывающие железнодорожники, Иван увидел лежащего на траве. Это был тот самый «горилла», что гонялся за ними по вагонам, грозя расправой, тот самый, что получил сокрушительный нокаут от женщины-спортсменки в летний вечер… На лице ни единой ссадины, но затылочную часть срезала какая-то железка; одежда в кровище. Иван наклонился, но кто-то заверил:
– Мертвый. Я проверял.
Тут же девушка в разорванной блузке, закрыв лицо руками, захлебывалась слезами, соплями и кровью; никто ее не утешал. Живая, и слава Богу.
Определить границы аварии можно было только по пикетным столбикам и километровым столбам. Иногда в свете факелов, костров поднимался к небу искривленный рельс с прицепленной к нему шпалой, или, словно космы великана, свисали с неба провода. Где железнодорожная насыпь с рельсами и шпалами – понять невозможно. Ямы, бугры… Стали прибывать аварийные бригады. Звучали команды, спасатели распределялись по вагонам, разбивали стекла, деловито переговаривались и вытаскивали людей. Появилось электрическое освещение, включили прожектора.
Впервые в жизни Иван видел такое… Вместе с Петькой они выбивали стекла, выкидывали сидения и части конструкций вагона, освобождали проходы, выносили пострадавших из-под завалов.
Увечья были тяжелые: рваные раны, открытые и закрытые переломы, ранения от металлических частей вагона, в основном от сидений – острых элементов их креплений.
Остатки крепежа – рваные зубцы металла – резали, как ножом. Вагоны восстановительного состава оказались на боку, а сам кран своими тросами был плотно прижат к светофору. Два вагона, сойдя с рельс, удержались на колесах на встречном пути. Словно вспоротые ножом, лежали, наползая друг на друга, изувеченные вагоны. Едкий дым не давал дышать, хотелось закрыть лицо ладонями.
Многие погибли в этом поезде. Те, что уцелели… Иван знал, что всю жизнь будет помнить их глаза, эту ночь, разбросанные чемоданы, баулы, авоськи, буханку хлеба, расколотый арбуз и дым, удушающий, смрадный, все поедающий дым…
Часа в три ночи прибыли бригады из конторы Ивана. К этому времени обследовали весь состав. Живых отправляли на мотовозах, платформах, дрезинах в окрестные больницы. В стороне собрали погибших. Они лежали в несколько рядов, прикрыть их было нечем. Только теперь, когда бригады стали подтягиваться к кострам, Иван почувствовал, как устал: спину не разогнуть, ныл ушибленная рука. Плечо опухло. Лицо, руки, одежда в грязи и крови.
В движении, толчее, дыме костров Машу не увидел, – но знал: она близко, где-то здесь!
– Маша! – Ему казалось, что крикнул громко, в полную грудь. Как она могла услышать этот тихий зов? Но услышала ведь!
Крик, немой крик был на ее лице. Она вцепилась в любимого до боли в костяшках пальцев, она не могла разжать их, что означало: никогда, никогда не расставаться, не отпускать!
Губы ее шептали только ему, но их слышал весь мир:
– Все будет хорошо! Хорошо…
Она целовала его лоб, руки, его глаза, и, наконец, расплакалась.
Успокоившись, прильнула к нему, обвила руками его шею и опять тихонько заплакала – от радости. Никто не мешал их счастью, среди многолюдья они были одни…
Иван вытирал ее слезы, размазывая по лицу вместе с сажей от факелов, сам-то он выглядел не лучше. Маша взглянула на него и засмеялась сквозь слезы. Это немного сняло напряжение.
– Я знала, знала, что ты живой. У тебя кровь. Пошли к врачу. Дай я посмотрю, где рана…
– Маша, успокойся. Это не моя кровь.
– Пойдем к реке. Умойся, тебе станет легче.
Только теперь влюбленные заметили, что не одни.
– Петя, познакомься, это моя невеста, Маша.
Маша покраснела. Как-то странно, невеста – она!
– Здравствуй, Маша. А я – Петр, Комаров. Можешь звать Петькой. Я кровный брат Ивана.
Маша смотрела на них непонимающе.
– Это долгая история, Маша. Петька – мой друг детства, земляк.
– А как он тут оказался?
– Встретились с ним в военкомате.
К восьми часам утра железнодорожное полотно восстановили, пустили первый грузовой. Потихоньку, без рывков, двигался он по новому участку – скрипели рельсы, прогибаясь и уплотняя щебеночное основание. Задымила полевая кухня.
Солнце выглянуло из-за гор, его лучи осветили место аварии. На всем протяжении, куда только мог дотянуться взор, насыпь осталась лишь под одну колею, вторую нужно было отсыпать заново. Поваленные деревья, глубокие борозды; собранные в кучи покореженные вагоны, годные лишь в залежи ржавого железа, долго будут напоминать о случившемся той ночью.
Осеннее солнце уже не грело. Его краешек выглянул из-за дальней сопки и медленно поплыл вверх. Картина ночной беды пополнялась новыми подробностями. Иван с удивлением заметил, что редкие таежные цветы низко наклонились к земле, словно решили поделиться с ней ужасами пережитой ночи; вода в реке успокоилась от людского нашествия и тихонько журчала на перекатах. Таежная красота подкупала своей детской доверчивостью, понятностью. Трава, оттаивая на нежарком солнышке, покрывалась крупными каплями росы. От берега, густо заросшего травой и кустарником, веяло свежестью, стоило только на полсотни шагов удалиться от реки, нос забивали запахи гари и мазута. Трава еще зеленеет, но уже вышел ее срок, скоро она сникнет, пожелтеет, а потом накроется снежным холстом.
Река, пробуждаясь, вбирает в себя утренний, осенний свет – свет небес, чтобы отдать его в темное время суток. Начинается день.
Иван устал от пережитой ночи, хотелось спать. Но Маша не давала ему прилечь. От гальки тянул ночной холод.
Аварийные бригады собирали инструмент, отправляясь на линию по своим местам. Наступил черед их конторы.
– Ну что, Петя, погостишь день-два?
– Да нет, Иван. Такая встреча никогда не забудется. Ты – мой кровный брат, больницу помнишь?.. Мне пора, нельзя на службу опаздывать…
– Какую службу? – спросила Маша.
– Главную для мужчины. Службу в армии.
Белым крылом вдруг хлестанул заряд мокрого снега. Кутаться в одежду не хотелось, пропахла она гарью и запахом тлена, беды. На откосе насыпи все те же разбитые чемоданы, матрасы, простыни, посуда и много, много бумаг, теперь ненужных. Осиротевшие шляпы и шляпки.
– Прости меня, Петя, за такую встречу.
– Брось, Иван. Хорошо, что встретились. Я столько думал о тебе. Неплохих ребят встречал, товарищей… А друга нет.
– Я все хотел спросить тебя о матери.
– Не виделся с ней столько, сколько с тобой – десять лет. В детдом ни разу не приезжала. Иногда думаю: может, она
