Александр Ба­бо­ре­ко - Бунин. Жизнеописание

В «праздник своей старости», как выразился Бунин в одном из писем, 23 октября 1950 года Иван Алексеевич сидел в кресле, в халате, выслушивая поздравления депутаций, друзей или просто знакомых — народу перебывало за день человек двести. Снимали фильмы, которые находятся сейчас в Сан-Франциско — у Юрия Викторовича Мельтева.

Ю. В. Мельтев писал мне 12 сентября 1970 года о Бунине тех дней: «…Юбиляр был очень слаб после недавно перенесенной операции и от приступов астмы; первое, что видели посетители, был большой плакат с указанием, что рукопожатия запрещены врачом».

Бунин получил множество поздравительных писем и телеграмм: юбилей был отмечен статьями в русской и французской прессе.

Алданов напечатал статью «Ivan Bunin Revisites»[1089] в «The New-York Times» (Novembew 26, 1950). Он писал: «Будучи подлинным творцом, Бунин не искал легких путей; он всегда шел по линии наибольшего сопротивления <…> Бунин ненавидит публичность, шумиху… Он удивительно правдив, даже шокирующе жесток в описании русских крестьян».

Франсуа Мориак прислал письмо 16 октября 1950 года:

«Mon cher et illustre Confrére, II sais que vos amis vont bien-tot fêter votre 80-éme anniversaire.

Je tiens à vous exprimer à cette occasion et l’admiration que j’éprouve pour votre oeuvre et la simpathie que in inspirent votre personne et le destin si dur qu’a été le votre.

Permettez-moi de vous serrer très affectueusement les mains de tout coeur votre

François Mauriac» [1090].

«Мой дорогой и знаменитый Собрат. Я знаю, что ваши друзья собираются скоро праздновать ваше восьмидесятилетие.

По этому случаю я хочу выразить и свое восхищение, которое я испытываю от вашего творчества, и симпатию, которую мне внушает ваша личность и столь жестокая судьба, какой была ваша.

Разрешите сердечно пожать вам руку. Всем сердцем ваш Франсуа Мориак».

Андре Жид говорит в письме, напечатанном в газете «Фигаро» (1950, № 1904, 23 октября), что на пороге 80-летия Бунина он обращается к нему «от имени Франции», приветствует и обнимает его, «как своего собрата»; он проникнут глубокой симпатией к его творчеству, «которым… восхищался задолго до того, как смог, — пишет А. Жид, — с вами встретиться, и наконец к вам лично, когда наши дороги пересеклись».

Когда он встретился с Буниным в Грассе, то не чувствовал себя чужим; «в атмосфере немножко богемной, немножко экзальтированной, но глубоко человечной, — говорит он, — которая вас окружала, я сейчас же почувствовал себя почти как у себя дома потому, что этой атмосферой проникнуто большинство произведений русской литературы, которая с давних пор была мне близка. И до чего же неотразимо ваше влияние: когда я смотрел из окон вашей виллы в Грассе, меня отчасти удивляло, что передо мной пейзаж французского юга, а не русская степь, не туман, не снег и не белые березовые рощи. Ваш внутренний мир господствовал и торжествовал над внешним миром; он-то и был подлинной реальностью. Вокруг вас я ощущал ту необычайную силу влечения, которая укрепляет братские узы человека с человеком вопреки границам, вопреки различиям общественным и вопреки условностям. Даже вопреки интеллектуальным расхождениям. Как прекрасно я вас понимал! В ходе нашей беседы мы обнаруживали, что мы ни в чем друг с другом не согласны, абсолютно ни в чем, — и это было очаровательно. Наши литературные вкусы, наши пристрастия, наши суждения резко расходились, как в том, что мы одобряли, так и в том, что мы осуждали. Но главным для меня было то, что во всех ваших словах я слышал правдивость и убежденность, — никакого насилия над собой, никакой подделки, никакого подлаживания. Невозможно было себе представить этику и эстетику, литературный рай и литературный ад более далекими от моего, чем ваш. Но ваши позиции были незыблемы и непоколебимы. А это и есть самое главное, ибо в искусстве великие художники велики каждый по-своему. Когда я слушаю ваши рассказы, я забываю обо всем: вот что важно. Я не знаю писателей, у которых внешний мир находился бы в более тесном соприкосновении с другим миром, с миром внутренним, чем у вас, у которых ощущения были бы более точны и незаменимы, слова более естественны и в то же время неожиданны. Вы с одинаковой уверенностью изображаете нищету и убожество, с одной стороны, и благополучие, с другой, отдавая все же некоторое предпочтение самым обездоленным людям на свете. И какой неожиданный ракурс: кажется, что полотно разрывается и оттуда смотрит на нас полнейшая безнадежность. Я убежден, что именно в этом мы особенно отличаемся друг от друга! Но дело не в похвалах» [1091] (перевод Н. М. Любимова).

Вышел посвященный Бунину выпуск иллюстрированного журнала «Дело» (1950, декабрь, № 1).

В Нью-Йорке 25 марта 1951 года состоялся вечер Ивана Алексеевича. По словам Алданова, он прошел превосходно. Зал на 470 мест был переполнен. Все говорили в восторженных выражениях: Вейнбаум — о «Воспоминаниях», Алданов — о Бунине в общем смысле, Тартак — о его стихах, Вера Александрова — о прозе. С большим успехом читали его произведения артист Зельцкий — рассказ «Ночлег», артистка Лариса Гатова стихи — читала «просто и хорошо». Были на вечере Г. Н. Кузнецова и М. А. Степун. Галина Николаевна прислала Ивану Алексеевичу описание вечера, состоявшегося «по случаю, — писал Бунин Алданову 31 марта 1951 года, — очень скверному для меня, моей старости…» [1092]; он благодарил Алданова за «Слово о Бунине», оно было напечатано в «Новом русском слове». В эту газету 4 апреля 1951 года Бунин послал «Письмо в редакцию», благодарил Фонд помощи писателям и ученым, почтивший его устройством этого вечера, и Вейнбаума лично за возглавление его и за речь, которой он его открыл, и всех говоривших о его писаниях и читавших некоторые из них. «Весьма тронут я и А. Т. Гречаниновым, — писал Бунин, — присоединившимся к этому приветствию: мой низкий благодарный поклон ему» [1093]. От участников вечера была послана Бунину приветственная телеграмма.

Он сказал, что «классически кончает ту славную литературу, которую начал вместе с Карамзиным Жуковский, а говоря точнее — Бунин, родной, но незаконный сын Афанасия Ивановича Бунина и только по этой незаконности получивший фамилию „Жуковский“ от своего крестного отца…» [1094].

Бунин также писал в свои истинно последние дни:

«…Я с полным правом и, надеюсь, навсегда занял одно из первых мест не только в русской, но и во всемирной литературе…» [1095]

А писал он это деятелям Издательства имени Чехова, которые не торопились с печатанием его книг; он же, больной, очень нуждался в деньгах; печатали то «Двенадцать стульев», то «Подстриженными глазами» или бесконечные антологии. Из его книг в этом, 1952 году, после мучительных взаимных объяснений о старом и новом правописании, вышла «Жизнь Арсеньева», в 1953-м — сборники «Весной, в Иудее. — Роза Иерихона», «Митина любовь. — Солнечный удар». Он их составил, правил тексты, и все три были прочитаны им в корректурах. Читали корректуры также Г. Н. Кузнецова и М. А. Степун. Бунин составил и прочитал верстку сборника рассказов «Петлистые уши», вышел он посмертно (1954 год). Его тексты он также исправил для этого издания. В горькую минуту Бунин писал об Издательстве имени Чехова: «С каким восторгом я проклял бы его, если бы кто-нибудь другой спас мои последние дни!» [1096] Издательством руководил Н. Р. Вреден, но редко в нем бывал; «фактической руководительницей его была американка Лилиэн Диллон Планте, женщина умная и дельная, но очень мало знавшая русскую литературу и зарубежных русских писателей. Бунин, в ее глазах, был одним из тех писателей, которые добивались издания своих произведений» [1097].