Дэвид Вейс - «Нагим пришел я...»

Настали последние дни работы над руками Бальзака. В них должны были выразиться вся жизненная сила, все мужество и трудолюбие писателя. День проходил за днем; Огюст вылепил сотни рук, пока наконец нашел решение. Чтобы достичь предельной выразительности, он сложил руки Бальзака на животе: Бальзак придерживал рясу. «Это сильные руки, – с гордостью думал Огюст, – сам Бальзак с его уважением к силе оценил бы их по достоинству». Огюст потратил на них больше времени, чем на все остальные детали.

Он сделал окончательную фигуру размером в два человеческих роста. Поместил «Бальзака» на пьедестал высотой в пять футов и отлил его в белом как снег гипсе. Теперь Огюст был готов показать свою работу.

Он позвал Камиллу, Бурделя и Дюбуа – Майоль больше не работал у него в мастерской – и ждал их суда. Они остановились как вкопанные. Сама по себе огромная статуя в десять футов высотой на пятифутовом пьедестале потрясала мощью, не говоря уже о том драматическом эффекте, который производили одеяние и гордо поднятая голова. И хотя фигура была очень тяжелой, белый гипс создавал впечатление необычайной легкости.

Огюст спросил:

– Какие недостатки? Прошу вас, ваше мнение. Камилла прошептала:

– Это великолепно. – На глазах у нее были слезы радости. Наконец-то после стольких лет он отыскал решение.

Дюбуа был рад, что работа наконец завершена. Теперь мэтр сможет вернуться к выгодным заказам и позволит ему больше уделять внимания своим вещам. «Это выдающееся произведение», – думал Дюбуа, но, вспомнив, что ведь и он мог получить этот заказ, в нерешительности хранил молчание.

– Ну а вы, Дюбуа, ничего не скажете? – спросил Огюст.

– Общество как будто требовало пьедестал высотой в десять футов? – проговорил Дюбуа.

– Это была ошибка. А что вы скажете о самой статуе?

– В ней невероятная сила, – ответил Дюбуа. – Но ее могут не понять.

Бурдель молчал. Бурдель смотрел не на голову, как все остальные, он уставился на руки – плод долгой, напряженной работы.

Огюст, заволновавшись, спросил:

– Вам они не нравятся?

Бурдель был его лучшим учеником и сам уже выдающимся скульптором.

– Нет, они мне нравятся, – сказал Бурдель, – но…

– Я допустил ошибку? – допытывался Огюст. Он знал, что Бурдель будет с ним честен.

– Нет, нет, – сказал Бурдель, в то время как мэтр взял резец. – Голова приковывает внимание, ряса создает свою особую гармонию, руки прекрасны, полны сил, но…

– Они слишком сильны, – сказал Огюст. Бурдель задумался, потом медленно кивнул.

– Пожалуй.

Огюст обошел вокруг статую и снова внимательно посмотрел на нее анфас и в профиль. «Бурдель прав, – печально подумал он, – руки доминируют надо всей фигурой, и тут может быть только один выход». Он резким ударом отсек обе кисти.

Камилла содрогнулась – в мгновение погублены недели напряженного труда. Дюбуа это тоже ошеломило. Кисти были сделаны мастерски.

Огюст спросил Бурделя:

– Теперь фигура закончена, мосье?

– Закончена, – ответил Бурдель.

– Хорошо, – сказал Огюст. – Будем готовить ее к Салону[112]. Как я обещал.

Глава XL

1

Бальзаковский салон сделался самым модным зрелищем. Казалось, все в Париже стали знатоками искусства, и борьба за билеты на открытие выставки приобрела чудовищные размеры. В Салоне были выставлены и другие волнующие публику произведения – Бенара, Каррьера и Шаванна, вместе с Огюстом они были организаторами Салона. За несколько минут до открытия выставки 26 апреля 1898 года несколько тысяч зрителей – многие без приглашений – заполнили павильон на Марсовом поле и тесным кольцом окружили «Бальзака», «Поцелуй» и самого Родена.

Огюст стоял молча, неподвижно, как скала, с холодным и бесстрастным видом, между двух своих работ. И хотя сердце его целиком принадлежало «Бальзаку» и все внутри кипело, он, казалось, был одинаково равнодушен к обоим произведениям. Глядя на них, он думал: «Поцелуй» – привлекательная и эффектная салонная скульптура, но «Бальзак» – вершина его творчества.

Ожидая столкновения, толпа сомкнулась вокруг Родена и других художников. Каррьер стал рядом с другом, чтобы оказать ему поддержку.

Огюст видел в толпе Дега, Моне, Хэнли и многих других, но в такой давке не мог двинуться с места. Толпа, напирающая на него, духота, жадное любопытство зрителей так раздражали, что он застонал, словно от боли. Все смотрели не на скульптуры, а на него самого, словно на какое-то чудище.

Затем взоры публики устремились на Пизне, Шоле и Золя, которые разглядывали «Бальзака».

Золя отрывисто сказал:

– Шоле, помните, восемь лет назад, выступая в защиту памятника Бальзаку, я сказал, что готов отдать за него тысячу франков. Вот они. – Золя протянул Шоле деньги.

Шоле заметил:

– Я больше не занимаю официального поста, Эмиль, я…

– Примите их неофициально. Я уверен, вы сумеете передать их по назначению.

Шоле растерялся. Он представлял себе «Бальзака» совсем другим. «Бальзак» Родена был подобен столбу из белого гипса, ему больше нравился «Поцелуй», в нем столько лиризма и жизненности. И притом Золя сейчас самому приходилось туго из-за участия в деле Дрейфуса[113]. Но Шоле так яростно защищал Родена, отступать теперь значило бы признать свое поражение.

– Отвратительно! – вдруг заявил Пизне.

– Я не берусь критиковать ваши литературные произведения, – заметил Огюст.

Пизне возопил:

– Мои произведения хотя бы закончены!

– «Бальзак» – великое произведение, присмотритесь к нему повнимательнее, Пизне, – сказал Каррьер.

– Помолчите, Каррьер, вас не спрашивают, – огрызнулся Пизне.

– Меня тоже никто не спрашивает, – вмешался Золя. – Но Каррьер прав, Пизне, вы должны приглядеться к статуе.

– Рассматривать эту снежную бабу? Этого гипсового тюленя? Эту бесформенную груду? – с презрением говорил Пизне. – Мы не заказывали его в гипсе, белым, и не просили облачать в мешок. И к тому же устанавливать его на низкий пьедестал.

Огюст сказал:

– В гипсе он потому, что вы не дали денег на отливку в бронзе.

– Слава богу! – вскричал Пизне. – Иначе выбросили бы деньги на ветер!

– Вы не имеете права говорить за всех членов Общества, – заметил Шоле.

– Я говорю от лица большинства, – сказал Пизне.

– Это мы еще посмотрим, – ответил Шоле.

– Вот именно, посмотрим, – насмешливо передразнил Пизне. – Если раньше кое у кого еще были сомнения, то теперь, увидев эту снежную бабу, они перестанут сомневаться. – Заметив, что толпа его внимательно слушает, Пизне разошелся вовсю: – Да разве это скульптура? Чудовище! Если смотреть спереди – снежная баба, сбоку – тюлень, а сзади вообще невесть что. А эти толстые губы, жирные щеки, копна волос, да и вся голова в целом, – грубое искажение облика великого писателя! У него даже рук нет! Как же он писал свои книги? Видимо, пальцами ног, единственной частью тела, которую нам дозволено видеть?