Андрэ Моруа - Олимпио, или Жизнь Виктора Гюго

"Он владеет своим инструментом неуверенно, - говорил Гюго, - и иногда пишет очень плохо:

Щадите кровь свою, я умоляю вас.

Чтоб вопли ваши мне не слышать сотни раз!"

И со сладострастием литературного гурмана он восхвалял "Налой" Буало, "Сумасброда" Мольера, трагедии Корнеля. После обеда он становился "возвышенным". Молодой Стапфер не без лукавства заметил, что именно тогда ставились и разрешались сложнейшие проблемы: бессмертие души, сущность Бога, необходимость молитвы, абсурдность пантеизма, абсурдность позитивизма, две бесконечности. "О как ограничен атеизм! Как он скуден! Как он абсурден! Бог существует. Я больше уверен в его существовании, чем в своем собственном... Что касается меня, то я и четырех часов не провожу без молитвы... Если я ночью просыпаюсь, то сразу начинаю молиться. О чем я прошу Бога? Чтоб он даровал мне свою силу. Я хорошо знаю, что хорошо, что плохо, но я не нахожу в себе силы делать то, что я считаю хорошим... Мы существуем в Боге. Он Творец всего. Но было бы ложным утверждать, что Он сотворил мир, ибо Он творит его постоянно. Он - это Я бесконечности. Он является... Адель, ты спишь?"

Госпожа Гюго прибыла в тот вечер на Гернси и прожила там очень недолго. Теперь она была импозантной дамой шестидесяти четырех лет, с высокой прической из крупных локонов, в нарядном платье, подчеркивавшем ее пышные формы. Она поражала молодого Стапфера тем, что с торжественным видом изрекала очевидные вещи: "Вы из Парижа, сударь?.. Ах, Париж! Величайший город мира!.." Время от времени она исправляла ошибки в речи своей сестры; "Ах, Жюли, как ты можешь говорить: "Не хотите ли медока?" Надо говорить: медокского вина".

О современных писателях Виктор Гюго отзывался без обиняков. Его удивляло, что критика вознамерилась раскрыть "великое значение поэзии Мюссе... Я нахожу очень верным и прелестным определение, которое ему когда-то дали: мисс Байрон... Он во многом уступает Ламартину... Есть только один классик в нашем веке, единственный, вы понимаете? Это я. Я знаю французский язык лучше всех. После меня идут Сент-Бев и Мериме... Но этот последний - писатель короткого дыхания. Сдержанный, как говорят. Вот уж действительно хорошая похвала писателю. Тьер - это писатель-швейцар, нашедший читателей-дворников... Курье - гнусный малый. У Шатобриана много превосходных сочинений, но это был человек без любви к человечеству, отвратительная натура. Меня обвиняют в том, что я был горд; да, это верно, моя гордость - это моя сила".

В тот же самый 1867 год произошло событие, которое в глазах Жюльетты стало великим: визит госпожи Гюго в "Отвиль-Феери", то есть к госпоже Друэ. После двух лет отсутствия добросердечная Адель Гюго хотела поблагодарить ту, которая с радостью исполняла обязанности ее заместительницы. Жюльетте было грустно, что "сняты с очага и опрокинуты ее котлы", что больше она не нужна "как стряпуха", но она была польщена вниманием, проявленным к ней Супругой, и тотчас явилась в "Отвиль-Хауз" с ответным визитом, как это принято между главами государств.

Жюльетта Друэ - Виктору Гюго:

"Я поспешила выполнить долг вежливости, так как чувствую глубокое уважение к твоей очаровательной супруге".

Отныне для нее стало "милой привычкой вмешиваться во все семейные радости". Несколько позже она провела подле своего возлюбленного три месяца в Брюсселе и была принята в доме на площади Баррикад. Она даже была приглашена, вместе с Шарлем, его женой и сыном, четырехмесячным малюткой Жоржем, пожить несколько недель на даче среди лесов Шофонтена. Там она читала вслух госпоже Гюго, зрение которой очень ослабело.

Жюльетта - Виктору Гюго, 12 сентября 1867 года:

"Мое сердце не знает, к кому из всей вашей семьи прислушиваться. Я восхищена, растрогана, поражена, счастлива, как только может быть счастлива бедная старая женщина. Сколько счастья выпало мне на долю за последние две недели: солнце, цветы, милый малютка, семейный круг и атмосфера любви! Я обнимаю тебя и благословляю всех вас".

В шестьдесят один год, после жестокого и долгого покаяния, она наконец смогла "вкусить сладость деликатного и широко не оглашаемого прощения". Даже на самом Гернси рассеялись предубеждения против незаконного, но освященного временем сожительства. Жюльетте было разрешено во время отсутствия госпожи Гюго прожить месяц в "Отвиль-Хауз"! Недолгое, но восхитительное счастье.

Жюльетта Друэ - Виктору Гюго:

"Я пользуюсь каждым мгновением и всеми случаями, которые мне предоставили милосердный Бог и ты. Преисполненная обожания, благодарю за это вас обоих".

В это время труппа странствующих актеров сыграла на Гернси "Эрнани", и, к великому удивлению Жюльетты, которая побаивалась предрассудков "шестидесяти" (шестидесяти именитых семейств острова), спектакль имел успех. На Гернси теперь продавалась фотография Виктора Гюго среди детей, снятая на рождественской елке, и даже сам булочник пожелал купить портрет "отца семейства из "Отвиля". Так пришла местная слава, возникающая всегда с большим опозданием. Отныне установился новый уклад жизни. Госпожа Гюго большую часть года жила в Париже, где семья Шарля время от времени просила ее о гостеприимстве. Франсуа-Виктор, Шарль и Алиса сохраняли за собой дом на площади Баррикад в Брюсселе; Жюли Шене и Жюльетта присматривали за Великим Изгнанником на Гернси. Летом семья Гюго собиралась в Брюсселе. В 1865 году Бодлер сообщил Анселю, что поэт окончательно поселился в Бельгии:

"Кажется, он рассорился с океаном! Либо у него не хватает больше сил терпеть океан, либо он сам наскучил океану. А ведь сколько труда стоило Гюго воздвигнуть себе дворец на скале!.."

Однако Бодлер ошибался. Гюго по-прежнему верил, что Гернси дарует ему могучие творческие силы, и очень любил свой "дворец".

Но все-таки он находил, что нелегкое бремя жить на четыре дома: Париж, Брюссель, Гернси и далекий дом его дочери Адели, живущий за океаном. Адели он посылал ежемесячно на содержание сто пятьдесят франков и сверх того, по настоянию матери, два раза в год по триста франков на одежду. В общем, содержание семьи стоило ему, включая квартиры и питание, около тридцати тысяч франков. Его ежегодные доходы (Бельгийский банк английские вклады) составляли сорок восемь тысяч пятьсот франков, сверх того тысяча франков жалованья как члену Академии. Если учесть, что он продал роман "Отверженные" более чем за триста тысяч франков, что по-прежнему получал за свои новые книги по сорок тысяч франков за том (а роман обычно состоял из четырех томов), что он к тому же печатал статьи и имел бесчисленное множество переизданий, то можно утверждать, что он был довольно богатым человеком, и его постоянная привычка торговаться со своей семьей несколько удивляет.