Владислав Бахревский - Аввакум

Усадив пленника, хан сел сам, очень радостный, ласковый. Жестом пригласил отведать фруктов, сказал, благожелательно взглядывая на толмача:

– Кто хорошо государям служит, с теми то бывает.

Шереметев выслушал перевод и поклонился хану. Однако сам ничего не сказал и с огромного подноса, уставленного благодатью крымских садов, взял одну только виноградинку.

– Я хочу быть другом твоего царя, – снова заговорил хан.

– О таких высоких делах с послами надо говорить, – ответил Василий Борисович. – Я только пленник.

– Ты – Шеремет! – воскликнул хан, и глаза его сияли любовью. Уж очень много хотели получить за боярина.

Ответом было молчание, и хан, чтобы расшевелить гостя, рукой взял инжиру и поднес Шереметеву. Пришлось подставить ладони. Чуть подсушенный инжир был удивительно сладок, косточки похрустывали.

– Вкусен твой стол, великий хан, – сказал Шереметев, – а по мне, лучше бы конину сырую есть в окопах.

– Зачем сырую? Самого жирного коня зарежу! – засмеялся Магомет Гирей. – Ты мне нравишься, Шеремет.

Василий Борисович поглядел на инжир на своей ладони и бросил его обратно на поднос.

– Горьки мне твои сладости, великий хан.

Хан не выказал неудовольствия, но отпустил Шереметева.

Сефирь Газы после ласкового приема во дворце тоже подобрел к пленнику. Бараниной кормил, виноградом. И вдруг однажды снова явился с золотой шубой.

– Скорей надевай. Тебя желает видеть чауш турецкого падишаха. Он привез халат великому хану – большой человек в Порте и в Истамбуле.

– Я пойду в том платье, какое ты мне носить оставил, – сказал Шереметев.

– Не серди хана, Шеремет! Нынче будет важный разговор. О твоем выкупе будем говорить. Сколько ты за себя даешь.

Шереметев чуть призадумался и надел шубу.

На этот раз хан принял пленника в тронной комнате. Турок стоял, стоял и нуреддин, придворных было немного.

Говорить начал Сефирь Газы:

– Великий хан собирает войско, чтобы идти на украинные русские города. Царскому величеству, самодержцу Московскому, встретить наше войско не с кем, ратных людей у него мало, а какие были – побиты в Чуднове.

Шереметев вспыхнул, глянул на толмача своего, на Терентия:

– Говори слово в слово! – и воззрился на Магомет Гирея. – Что за чепуху мелет твой визирь! Великий государь, царь и великий князь всея Руси Алексей Михайлович – обладатель многих царств, княжеств, неисчислимых земель и народов. Людей у него – как песка в море. Мой государь сильный и богатый. Он своих воинов жалует деньгами и землями. Не только что вас в украинные города впустить, но и подпустить к ним не позволит. Вы сами ведаете: великий государь Алексей Михайлович бьется своими людьми со всеми неприятелями. Помощи ни у кого не емлет и из иных земель солдат не наймует. Если бы вы полякам не помогли и вашим – поляки, я побил бы вас всех. Я и так вас много побил!

– Гяур! – закричал Сефирь Газы, бросаясь, однако, к толмачу и рукой затыкая ему рот. – Пошел вон!

Шереметев повернулся спиной к хану.

– Остановись! – снова взбесился Сефирь Газы. – Мы возьмем за тебя из казны твоего государя поминок за четыре года вперед! Казань возьмем, Астрахань! И сам ты заплатишь великому хану двести тысяч золотом!

– Я за себя никакого выкупа не даю. Ни ефимка!

Толмачи ханский и шереметевский молчали, и Сефирь Газы топнул на них ногой, перевели – затопал обеими ногами.

– Шеремет другое говорит. Вы все врете! Вы невежды. Пошли, пошли прочь.

Но не толмачи – Шереметев отправился из ханских палат, да прямо в кузницу. Заковали Василия Борисовича в железо, погнали на двор, где жили сеймены, ханская гвардия. Двор этот был во дворце, но нашли здесь для воеводы саклю, хуже которой во всем Бахчисарае не сыскать.

Мало кандалов, браслетов и ошейника – приковали к стене. На цепь сажал сам Белюб-баша, голова сейменов. Он говорил по-русски и утешил Шереметева:

– Ислам Гирей у польского короля семь лет на цепи сидел, а потом ханом стал.

Нет, не молился Богу Шереметев, не просил иной участи, не собачьей. Мыслям тоже не давал простору. Грыз лепешку, дотянувшись до кувшина с водой, придвигал его, чтоб можно было взять, пил, промывал гноящиеся глаза. Смотрел на утрамбованный земляной пол, смотрел в темные углы сакли, смотрел на свои цепи и в щели двери, на свет дня, на тьму ночи, на сумерки вечера и утра. Не думал, хочется ли ему жить по-собачьи, если вся оставшаяся жизнь будет такой же. Смотрел, когда бодрствовал, спал, когда спалось. Спал без снов.

Однажды пришел в его саклю тучный, с веселыми глазами татарин.

– Меня зовут Юсуп-бей. Я – пристав, буду тебя стеречь! – И засмеялся, колыхая брюхом.

Юсуп-бей пришел с толмачом Терентием, Терентий перевел сказанное.

– Зачем меня стеречь? Меня как пса держат. Я сам стерегу лопату для говна.

Юсупа-бея слова воеводы очень насмешили. Он так хохотал, что растряс свое брюхо и побежал за саклю облегчиться.

– Посольский стан великого государя в Мангупе, – быстро сказал Терентий. – Присылали человека спросить, сколько ты за себя выкупа дашь.

– Ничего не дам. Расскажи послам, как меня держат.

Терентий угостил Василия Борисовича яблоком и дал платок – под ошейник. И холодно от него, и шею натирает. Иззябшие руки плохо слушались, и толмач стал помогать воеводе.

Тут снова появился Юсуп-бей, замахал на Терентия руками:

– Не старайся! Сейчас кузнец придет, снимет ошейник. Раз я у тебя, будешь жить как царь. Хлеб у тебя будет, мясо будет.

И верно, в саклю принесли дрова, небольшой котел, привезли бочку с водой. Пришел кузнец, снял ошейник, освободил от цепи в стене. Кандалы, однако, оставил.

– Пищу себе сам будешь варить, – объявил Юсуп-бей воеводе. – По шесть курушей на месяц для пропитания тебе дадено. Это деньгами, да по три ока мяса, да по восемь сухарей в день.

– Что это за око? – спросил Шереметев.

Терентий и Юсуп-бей потолковали, посчитали, получилось, что один ок равен трем фунтам.

– Есть деньги – давай! Я сам тебе буду покупать еду, – предложил Юсуп-бей.

– Тогда неси перо, бумагу и каламарь. Напишу послам великого государя. Пусть хоть сколько-то денег пришлют на мою нищету.

Огонь, дрожащий теплый воздух, запах дыма, запах варева… В животе трубило, и невозможно было дождаться, когда снятый с огня котел остынет. Василий Борисович, однако, не позволял себе даже помешивать в котле. Чуднов научил терпеть. В былое время слуга, замешкавшийся на мгновение, по морде получал.

Пепельно-розовые головни были так нежны и такая в них была сокрыта жизнь, что душа замирала и ждала. Эта жизнь, таившаяся в недрах дерева, выдавала себя мерцанием. Нутряной огонь, набирая силу, раскалял головню, и она становилась почти прозрачной. Недоставало последней малости, может быть, слова: скажи – и откроется, увидишь, что есть огонь. Но всполох иссякал, дерево меркло, жар подергивался пленочкой, так у кошек дрема смежает глаза.