Александр Нилин - Станция Переделкино: поверх заборов
Мне хотелось что-нибудь для него сделать, и тайно от Авдеенко я пробовал устроить ему приглашение в новый журнал “Обозреватель” — ответственным секретарем, например. И оказалось, что репутация у него, как у бонвивана, сложилась и у людей заметно помоложе нас, знавших Авдеенко только понаслышке.
Правда, от одного горячего почитателя Авдеенко, моего одногодка, я слышал, что сватал он нашего с ним общего друга к Егору Яковлеву, принявшему после руководства “Московскими новостями” и телевидением “Общую газету”, когда умер Аджубей. Я сам видел, как обнимаются при встрече Егор с Авдеенко. Но ходатаю Яковлев сказал: “Зачем нам этот плейбой?”
Скорее всего, в конце девяностых и в наступившем веке ангажемент прежнего уровня Авдеенко уже не светил — какая-то карьерная фаза (или ступень) была им пропущена.
Но Авдеенко и сам ничего не хотел менять в своей жизни. Он держался за “Экран и сцену”, когда бы любой на эту ставшую зряшней затею давно плюнул.
В своем следующем издании (“Обозревателе”) я с точностью повторил ошибки, совершенные на службе у Мишарина, — и зашел со своим популизмом в тупик, осложнив отношения с тем, кто позвал меня на эту работу, с кем вместе мы начинали строить журнал. Меня бы точно уволили, не закройся издание само по себе. Я долго сердился на господина, стоявшего во главе дела. Но теперь, задумавшись о механизме всякой власти (вне зависимости от ее уровня), я понимаю безосновательность своего гнева и весь резон обиды на меня начальника, понимавшего мои популистские действия как предательство.
Я же чаще оказывался на стороне чужих для него людей, а люди эти и со мною в дальнейшем повели себя как чужие.
Но и в третий раз, превратившись уже в главного редактора, я вел себя точно так же.
6В “Обозревателе”, где мы стали с Ярославом Головановым сослуживцами, я сознательно решил ограничиться административной деятельностью. Мы взяли в штат несколько известных журналистов — в то трудное для всех (и для журналистов старой школы особенно) время мы легко могли соблазнить их своими условиями. И я взял над ними что-то вроде шефства, не обижаясь, что воспринимают они меня как бы хозяйственником. Я надеялся, что с их помощью мы сделаем настоящий журнал, — все же некоторый опыт на прежней службе был мною получен.
Наше благополучие доходило до смешного. Однажды начальник пожаловался мне, что его секретарша не успевает делать бутерброды: все приходившие в журнал авторы (солидные, известные люди) не могли отказаться от наших бутербродов с хорошей колбасой. И я сейчас же предложил выход из положения — взять еще одну секретаршу, поручив ей нарезать колбасу для бутербродов.
Я мало интересовался наукой после неудачи моей давней командировки в новосибирский Академгородок. Но к знаменитому журналисту Голованову, занимавшемуся космосом, автору толстенной книги о конструкторе Королеве, относился со всем почтением. И, как шеф-редактор “Обозревателя”, старался создать для него наилучшие условия.
Конечно, иногда я увлекался и начинал давать этому опытному человеку наивные советы (в роль руководителя я все же выгрался) — Ярослав удивлялся, почему я ничего не пишу сам, если раздаю всем идеи. Но сочинять заметки меня по-прежнему не тянуло.
На примере Голованова я начинал понимать, что и самый лучший журналист не в каждом издании способен себя проявить — точно так же, как замечательный артист или выдающийся футболист могут и не найти себя в театре или команде работающих по-другому, чем он привык.
В записках журналиста, опубликованных в его родной газете (“Комсомольская правда”), а потом вышедших отдельной книгой, Слава лишь однажды вспомнил про журнал “Обозреватель” — есть у него сухая запись, что сегодня в “Обозревателе” платят жалованье.
Галлай жил на улице Довженко, Голованову ехать к нему от аллеи классиков меньше пяти минут.
Место действия снова перемещается на дачу, где я пробую сейчас сформулировать минувшее.
Слава по-соседски заказал Марку Лазаревичу статью для “Обозревателя”.
Материалы, проходившие по отделу Голованова, я обычно визировал не читая — верил Ярославу Кирилловичу на слово. Но тут интерес к Галлаю (я читал его книжки) заставил меня прочесть весь текст. Мне всегда кажется, что если что-то знаю я, то и остальным это известно. Отдельные места новой статьи показались мне повторением уже опубликованного (а я, строитель нового журнала, жаждал эксклюзива) — и кое-что я сократил; заодно поправил показавшуюся мне нескладной фразу. Авторитет Голованова — научного журналиста — был для меня так велик, что, попроси он меня все оставить в точности как у Галлая, спорить бы не стал. Но в завизированный мною материал Слава не заглянул.
Голованов впоследствии уверял, что валялся у Галлая в ногах, умоляя прийти к соглашению по тексту (вплоть до возвращения к первоначальному варианту, не изменив ни запятой) мирным путем.
Но автор был моей (он не знал, что моей) правкой задет — и позвонил с дачи в Москву нашему главному редактору.
Мы с главным редактором поначалу делили огромный кабинет (прежде больничную палату: содержавшая нас фирма “Микродин” купила под один из своих офисов бывшую клинику неподалеку от Октябрьского Поля) — и разговор его с Галлаем происходил при мне.
Марк Лазаревич сказал, что его даже Твардовский в “Новом мире” не правил.
Редактор почтительно выслушал летчика и заверил в своем глубочайшем к нему почтении, пообещав, что отныне каждая строчка Марка Лазаревича пойдет в набор без малейшего редакторского прикосновения.
Конечно, звонком Галлая — и особенно упоминанием в укор ему Твардовского — наш молодой редактор (моложе меня на восемнадцать лет, а Голованова на все двадцать пять) был чувствительно задет. И при мне очень резко выразился насчет подставившего нас Ярослава Кирилловича. Мои попытки отмазать Голованова, взяв на себя вину, начальственного гнева не умерило. Как человек из газеты (он заведовал спортивным отделом знаменитой молодежной газеты, но сейчас был вознесен временем и сильными знакомствами на несколько этажей выше), он не видел ничего предосудительного ни в правке, ни в сокращении текста любого автора. Он просто разочаровался в Голованове.
Я стал свидетелем спора двух журналистских школ — старой (к ней принадлежал допустивший неожиданную для его почитателя-начальника промашку Голованов) и новой (к ней относил себя сам редактор).
Высшим пилотажем (да простит меня Марк Лазаревич) новой школы считалась дружеская короткость со всеми знаменитыми людьми на свете — без нее наш редактор не мыслил работы журналиста.
