Дональд Рейфилд - Жизнь Антона Чехова
Суворин, обиженный на Антона за то, что тот не известил его о женитьбе, писал Мише: «Антон Павлович меня удивил. Где он теперь? То есть адреса его как? Меньше всего я думал о том, что он женится <…> в ноябре прошлого года, когда я встречался с ним. <…> Хорошо, если он в жене найдет то, что ему нужно. А если нет? Впрочем, это лотерея. Он когда-то называл себя Потемкиным „по счастью“»[525].
Впрочем, иные на новость о женитьбе Антона реагировали весьма сдержанно. Профессор Коротнев написал ему о пересеченном Рубиконе; ему вторил и Соболевский: «Вы вышли на тот берег, до которого так трудно и так редко доплыть нашему брату». Бунин выразил Антону лишь вежливое удивление.
Антон понял, что пробыть в Аксенове полный срок ему будет невмоготу, и, кое-как вытерпев месяц, собрался уезжать. Беспокойство о том, что происходит в Ялте, а также наскучившее чахоточное окружение гнали его прочь, и доктору Варавке не удалось задержать его всевозможными посулами. Первого июля Антон оставил свой автограф на полотенце, которое Варавка держал для знаменитых пациентов (потом поверх подписи делалась вышивка), и покинул Андреевский туберкулезный санаторий. В спешке он даже позабыл паспорт. Шестого июля Чеховы возвратились в Ялту. «Я хлопочу о разводе», — написал Антон Бунину, зазывая его в гости.
Маше не нравился новый семейный расклад, и она продолжала делиться печалями с Мишей: «Из меня ровно ничего не вышло. Ни я художница, ни я учительница, а работаю, кажется, много — все устраиваю чужое гнездо <…> Отношения мои с невесткой пока неважны <…> У матери как-то лучше вышло, с ней обращаются хорошо, и она успокоилась. Настроение у меня скверное, никак я не могу приладиться к новой жизни, тоскую, часто плачу и должна все это скрывать, но не всегда мне удается это. <…> В Москве много ходит сплетен насчет меня, все жалеют, и ходят слухи, что я бежала из дому. <…> Антон прихварывает, кумыс ему мало пользы принес»[526].
Антон кашлял, сплевывал кровь и раздражался по пустякам. Доктор Варавка попросил Чехова прислать свой портрет, чтобы украсить им комнату в санатории, где он жил. Один из аксеновских врачей тоже писал ему, обещая, что в следующем году там все изменится к лучшему — наймут хороших поваров, устроят фонтаны, проведут водопровод, построят оранжереи и парники[527], но Антон решил, что с кумысом покончено. Третьего августа он составил завещание и заверил его у нотариуса. Адресованное Маше, оно до самой смерти Чехова хранилось у Ольги: «Милая Маша, завещаю тебе в твое пожизненное владение дачу мою в Ялте, деньги и доход с драматических произведений, а жене моей Ольге Леонардовне — дачу в Гурзуфе и пять тысяч рублей. Недвижимое имущество, если пожелаешь, можешь продать».
Все братья Чехова получали по несколько тысяч рублей, а после смерти Маши «все, что окажется», должно было перейти на нужды просвещения города Таганрога. Завещание оканчивалось словами: «Помогай бедным. Береги мать. Живите мирно».
Источник чеховского вдохновения иссяк; единственной статьей дохода оставались театры. Незавидное материальное положение, в котором оказался Антон, стало беспокоить Горького и его издателя Пятницкого, и они запросили у Чехова его контракт с Марксом. Как им казалось, контракт вполне можно было прервать — ведь по нему Антон почти ничего не получал за прижизненные издания, а Маркс при этом баснословно обогатился. Антона приводила в ужас одна только мысль о том, что он должен нарушить данное им слово, однако копию контракта он все-таки отослал адвокатам Горького. Тот в ответ писал Чехову с петушиным задором: «С каким бы я наслаждением оторвал пустую башку Сергеенко, втянувшего вас в эту историю. А также нашлепал бы и Маркса по лысине. <…> Заложим жен и детей — но вырвем Чехова из Марксова плена!»[528]
Антон читал корректуру своих последних томов Марксова издания. Пересмотр позднейших произведений давался ему легче, чем переделка ранних рассказов, в которых он находил бездну недостатков. Родные и близкие беспокоили его своими проблемами. Кузен Алексей Долженко попросил восемьсот рублей на постройку дома. Антон поручил Ольге передать ему деньги в Москве и велел ей быть поласковей с бедным родственником. Спустя двадцать лет вдруг громко заявил о себе Гавриил Селиванов: стал требовать, чтобы семья Митрофана Егоровича Чехова уступила ему участок земли или же снесла свою лавку. Кузен Георгий искал у Антона защиты от бывшего чеховского благодетеля. Ольга Васильева по-прежнему желала обратить свое состояние в клинику. Какой-то еврейский мальчик просил Антона ходатайствовать о зачислении его в ялтинскую гимназию.
В Ялте Ольга чувствовала себя никому не нужной. Проведя с мужем шесть недель, она 20 августа в одиночестве выехала в Москву. Евгения Яковлевна даже не благословила ее на дорогу. Антон поехал на пароходе провожать жену до железнодорожного вокзала. Сидя в поезде, Ольга плакала и писала письмо Маше. Отправлено оно было из Харькова: «Лучше тебе без меня? Знаешь, все наши недоразумения за летние месяцы мне хочется стряхнуть как гадкий кошмар и не хочется вспоминать об этих нелепостях. <…> Ведь мы любим же друг друга».
В Москве Ольгу никто не встретил. Она сняла пятикомнатный деревянный дом на Спиридоновке для себя и — она не теряла надежды — для Маши. Ее по-прежнему томило беспокойство. В письме к Антону она вопрошала: «А меня, верно, у тебя в доме никто не вспоминает ни словом? Молчат, как о какой-то болячке. <…> Ведь я всегда буду стоять между тобой и ею [Машей] . И чудится мне, что она никогда не привыкнет ко мне, как к твоей жене, а этим она расхолодит меня к себе»[529].
Антон разуверял ее: «Какой это вздор! Ты все преувеличиваешь <…> Потерпи и помолчи только один год <…> в этом непротивлении в первое время скрываются все удобства жизни». Из Ялты же, как будто смирившись со своей новой ролью, Маша докладывала в письме Мише: «Последнее время Антоша так мягок и добр, что у меня не хватило бы сил бросить его, к тому же и здоровье его не лучше. Невестка наняла квартиру в Москве, в которой я буду жить и по временам будет приезжать Антоша. <…> Надо тебе сказать, что я сильно к Антону привязана, и как бы мне худо ни было, все-таки хочется остаться при нем».
Молодой поэт Лазаревский, назойливый посетитель чеховского дома в Аутке, запечатлел в дневнике тогдашний Машин облик: «Кажется, это первая и последняя старая дева, симпатичнейшая, чем все красавицы дамы, девицы, барышни. Что-то прелестное есть в выражении ее глаз, что-то умное и вместе страдальческое». В последний день августа Маша выехала в Москву. В ожидании новой квартиры она первое время жила в семье Книппер, а затем перебралась к Коновицерам. С новыми родственниками житье было сносное, поскольку дни Маша проводила в гимназии, а вечерами Ольга была в театре; с хозяйством же управлялась горничная Маша Шакина — та самая, которая каждый год рожала по ребенку. В паспорте Ольга была записана женой ялтинского врача. Коллеги шутили, что последняя пьеса Чехова теперь называется «Две сестры», поскольку третью (Машу, которую играла Книппер) автор забрал себе.
Когда в ауткинском доме не осталось никого, кроме Евгении Яковлевны, Антон вынул из чемодана наброски нового рассказа, «Архиерей», и принялся за работу. Вновь воссоединиться с Ольгой он намеревался в Москве в середине сентября, до наступления холодов. В Ялте же его, человека семейного, теперь оставили в покое «антоновки». Антон решил избавиться и от прежних поклонниц и через Лазаревского передал нелюбезное послание Авиловой[530]. В дом наняли новую кухарку, польскую девушку Машу; из отпуска вернулся садовник Арсений, и ручной журавль встретил его ликующими трубными криками. Пятого сентября на пороге чеховского дома появился Иван Бунин. Найдя Чехова «в плохом состоянии», он стал ежедневно захаживать к нему, и с этим ненавязчивым и остроумным собеседником Антон сразу воспрянул духом. По соседству в Гаспре после сильнейшей пневмонии, едва не стоившей ему жизни, поправлялся Лев Толстой. Его состояние беспокоило Антона гораздо больше, чем собственное. (Правительство запретило распространять бюллетени о здоровье великого писателя, а рядом с его дачей дневал и ночевал священник, чтобы в случае смерти Льва Николаевича объявить миру о его раскаянии в ереси.) Увидев Чехова, домашние Толстого отметили: «Вид у него плохой: постарел и все кашляет. Говорит мало». Однако от их внимания не ускользнуло и то, что в Ялте, без сестры и молодой жены, ему живется совсем неплохо.
Владимир Немирович-Данченко по-прежнему оставался соперником Чехова, однако брак актрисы и драматурга позволил вынести за скобки отношения Ольги с режиссером. Анна Книппер теперь могла снять запрет на визиты Немировича-Данченко в их дом. Антон спрашивал жену: «Твоя мама, стало быть, примирилась с Немировичем? Значит, она уже не боится за свою дочь?» Ольга же, со своей стороны, расправлялась с бывшими подругами Антона столь же рьяно, сколь ранее пыталась с ними подружиться[531]. Особенно досталось Лике Мизиновой. Решив поступить в школу МХТа, 25 сентября она проходила прослушивание: играла Елену из пьесы «Дядя Ваня» — эту роль Ольга считала своей собственностью. В письме Антону она не пожалела яду: «Но все прочитанное было пустым местом (между нами), и мне ее жаль было, откровенно говоря. Комиссия единогласно не приняла ее. Санин пожелал ей открыть модное заведение <…> Расскажи Маше про Лику. Я думаю, ее возьмут прямо в театр, в статистки, ведь учиться в школе ей уже поздно, да и не сумеет она учиться».
