Алла Марченко - Есенин. Путь и беспутье
Я к вам приду
в коммунистическое далеко
не так,
как песенно-есененный провитязь…
Язвительный этот выпад исследователи и толкователи истерли до дыр, но почему-то никто не обратил внимания на то, как много здесь, в «прощальном», во весь голос, «концерте», перекличек с Есениным. Маяковский, уже вплотную придвинувшийся к уходу, продолжает прерванный смертью главного соперника диспут, обращаясь к нему «через головы поэтов», причем именно так, как это когда-то сделал и Есенин, поделив (в «Поэтам Грузии») русскую поэзию на две части – Маяковский и все остальные: «Мне мил стихов российских жар. Есть Маяковский, есть и кроме…» Вот несколько примеров.
Есенин, «Мой путь», 1925:
Стихи мои,
Спокойно расскажите
Про жизнь мою.
Маяковский, первое вступление к поэме «Во весь голос»:
Я сам расскажу
о времени
и о себе.
Есенин:
На кой мне черт,
Что я поэт!..
И без меня в достатке дряни.
Пускай я сдохну,
Только…
Нет!
Не ставьте памятник в Рязани!
Маяковский:
Мне наплевать
на бронзы многопудье,
мне наплевать
на мраморную слизь.
В той же поэме, издеваясь над романсовой «дрянью», В. М. фактически перекладывает своими словами то, что автору «томной» и «дохлой лирики» с издевкой выкладывает ночной, черный, «прескверный гость» в «Черном человеке».
Есенин, «Черный человек», 1924–1925:
Ах, люблю я поэтов!
Забавный народ.
В них всегда нахожу я
Историю, сердцу знакомую, —
Как прыщавой курсистке
Длинноволосый урод
Говорит о мирах,
Половой истекая истомою.
Маяковский, «Во весь голос»:
Я
ухо
словом
не привык ласкать;
ушку девическому
в завиточках-волосках
с полупохабщины
не разалеться, тронуту.
Пока Маяковский общался с современниками и соратниками, как живой с живыми, он был снисходителен и великодушен: «Есть у нас еще Асеев Колька, этот может, хватка у него моя». Накануне ВЫСТРЕЛА, отодвинув всех, кроме Есенина, прокручивает, словно немую киноленту, есенинский вариант расчета с жизнью. С ним одним собеседует, ему что-то доказывает, перед ним оправдывается.
Есенин:
Не каждому дано петь.
Не каждому дано яблоком
Падать к чужим ногам.
Маяковский:
И мне бы
строчить
романсы на вас, —
доходней оно
и прелестней.
Но я
себя
смирял,
становясь
на горло
собственной песне.
Все знаковые есенинские слова у В. М. на памяти. Ласкающие, нежные он с вызовом профанирует, загоняет в лузу, словно бильярдные шары, «карябающими» пользуется, как своими.
Есенин:
Дар поэта ласкать и карябать.
Маяковский:
…не привык ласкать…
Есенин:
И душа моя – поле безбрежное —
Дышит запахом меда и роз.
Маяковский:
Неважная честь,
чтоб из этаких роз
мои изваяния высились…
Есенин:
Шум и гам в этом логове жутком,
Но всю ночь напролет, до зари,
Я читаю стихи проституткам
И с бандитами жарю спирт.
Маяковский:
…где блядь с хулиганом
да сифилис…
Вступление к поэме «Во весь голос» создавалось зимой и ранней весной 1930-го. Про то, что «песенный провитязь» и есть главный и притом успешный его соперник в сердцах людей и что это не происки «стаи мужиковствующих», Маяковский стал догадываться гораздо раньше. Благодаря воспоминаниям Василия Абгаровича Катаняна можно с достаточной точностью реконструировать обстоятельства, в силу которых эта, наверняка не очень-то приятная, догадка осенила его самоуверенную голову. Он-то плакался: «ни души не шагает рядом», а оказалось…
В феврале 1926-го, два месяца спустя после смерти Есенина, Маяковский снова, как и год назад, по приезде из Америки, появился в Тифлисе. Похоже, что с расчетом на реванш (в прошлый заезд столица Грузии встретила его полупустыми залами). Но и на этот раз ожидаемого аншлага не получилось. Театр Руставели опять был всего лишь «почти полон», несмотря на рекламные усилия Катаняна и его команды. Литературный Тифлис был занят Есениным. Его здесь знали и любили и горевали, как по своему. Маяковского это рассердило, и на вопрос из публики, как вы относитесь к Есенину, он рявкнул:
– К покойникам отношусь с предубеждением.
Не прошло, однако, и месяца, в Москве еще снежно и холодно, а нагрянувший из Тифлиса Василий Катанян-старший уже шагает по «населенной трамваями и лошадьми простого звания» Мясницкой, чтобы самолично заказать Родченке оформление к первому отдельному изданию самого знаменитого из произведений советского Маяковского:
«Через несколько дней обложка и иллюстрации были готовы. На первой странице – железнодорожный мост, снятый изнутри, в лоб, но на месте идущего на нас трехглазого чудовища врезан круг с колосьями ржи. Так противопоставлены два имени “Маяковский – Сергею Есенину”».
Того, что стихи про Есенина угодили, если употребить есенинское же выражение, в прицел, не отрицал и их автор:
«Наиболее действенным из последних моих стихов я считаю – “Сергею Есенину”. Для него не пришлось искать ни журнала, ни издателя, – его переписывали до печати, его тайком вытащили из набора и напечатали в провинциальной газете, чтения его требует сама аудитория, во время чтения слышны летающие мухи, после чтения жмут лапы, в кулуарах бесятся и восхваляют, в день выхода появилась рецензия, состоящая из ругани и комплиментов».
Маяковский не преувеличивает. Вот только почему-то не вспоминает того, что невольно приходит на память. А на память приходит не что иное, как стихи Лермонтова на смерть Пушкина. Впрочем, мое почему-то – не более чем фигура речи. Несмотря на четыре класса гимназии, не может же Маяковский не знать: ничего подобного за миновавшие (с февраля 1837-го) девять десятилетий в России не случалось. Наверняка помнит и хрестоматийное, тютчевское, о Пушкине: «Тебя ж, как первую любовь, России сердце не забудет!» Память на стихи у него феноменальная. Но вспомнить об этом публично значит согласиться с тем, с чем соглашаться не хочется: если Пушкин – первая любовь читающей России, то Есенин – последняя ее любовь, а только первая и последняя любови не повторяются.Фото
Сергей Есенин. Москва, 1919–1920
Александр Никитич и Татьяна Федоровна Есенины – отец и мать поэта. Москва, 1905
Родители Есенина у своего дома в селе Константиново, 1926
Сережа Есенин среди односельчан (второй справа, в кепке). Константиново, 1909
Есенин с сестрами Катей (стоит) и Шурой. 1912
Татьяна Федоровна Есенина с сыном Александром Разгуляевым. 1930-е
Гриша Панфилов и Сережа Есенин. Спас-Клепики, 1911
