Иван Солоневич - Россия в концлагере
Приходит на эту станцию секретарь партийного комитета вольного Медгорского района, так сказать, местный предводитель дворянства. Приходит сюда, чтобы хоть бочком прикоснуться к великим мира сего и долго думает, следует ли ему рискнуть на рюмку водки или благоразумнее будет ограничиться кружкой пива. Все эти Радецкие, Якименки, Корзуны и прочие «центральные», т. е. командированные сюда Москвой работники, сытые и уверенные - это чекистские бароны и князья. Он - провинциальный, захолустный секретаришка, которому здесь в районе лагеря и делать-то что, не известно. Хотя у него орден красного знамени - какие-то заслуги в прошлом, но в достаточной степени каторжная жизнь в настоящем; он придавлен массивами, стой лично-чекистской уверенностью и аристократически-пренебрежительными манерами какого-нибудь Якименки, который, проплывая мимо, посмотрит на него, как на пустое место.
А я, так сказать, отрепье социалистической общественности, хожу по станции в одних трусах, и Якименко дружественно пожимает мне руку, хлюпается рядом со мной на песок, и мы ведем с ним разные разговоры. Я обучаю Якименко плаванью, снабжаю его туристскими советами, со мной вообще есть о чем поговорить, и у меня - блат у Успенского. Предводитель дворянства чувствует, что его как-то, не известно, как, обставили все - и я, контрреволюционер и Якименко, революционер и еще многие люди. А зарежут его какие-нибудь кулаки где-нибудь на переезде из глухой карельской деревни в другую, и его наследник по партийному посту выкинет его семью из квартиры в 24 часа.
В один из таких жарких июньских дней лежу я на деревянной пристани динамовской станции и читаю Лонгфелло в английском издании. История же с этой книгой достаточно поучительна и нелепа, чтобы не рассказать о ней.
Управление ББК имело прекрасную библиотеку - исключительно для администрации и для заключенных первого лагпункта. Библиотека была значительно лучше крупнейших профсоюзных библиотек Москвы. Книг отсюда не растаскивали и книг отсюда не изымали, и тут были издания, которые по Москве ходят только подпольно и, наконец, библиотека очень хорошо снабжалась иностранной технической литературой и журналами, из которых кое-что можно было почерпнуть о заграничной жизни вообще. Я попросил мне выписать из Лондона Лонгфелло.
Для того, чтобы московский профессор мог выписать из-за границы необходимый ему научный труд, ему нужно пройти через пятьдесят пять мытарств и с очень невеликими шансами на успех: нет валюты. Здесь же - ГПУ. Деньги ГПУ. Распорядитель этим деньгам Успенский. У меня с Успенским блат.
Итак, лежу я и читаю Лонгфелло. Юра околачивается где-то в воде в полуверсте от берега. Слышу голос Успенского.
- Просвещаетесь?
Переворачиваюсь на бок. Стоит Успенский, одетый, как всегда, по-лагерному - грязноватые красноармейские штаны, расстегнутый ворот рубахи. «Ну и жара!»
- А вы раздевайтесь.
Успенский сел, стянул с себя сапоги и все прочее. Два его телохранителя шатались по берегу и делали вид, что они тут ни при чем. Успенский похлопал себя по впалому животу и сказал:
- Худею, черт его дери.
Я посоветовал ему мертвый час после обеда.
- Какой тут к черту мертвый час. Передохнуть и то некогда. А вы и английский знаете?
- Знаю.
- Вот, буржуй.
- Не без того.
- Ну и жара.
Юра перестал околачиваться и плыл к берегу классическим кролем. Он этим кролем покрывал стометровку приблизительно в рекордное для России время. Успенский приподнялся.
- Ну и плывет же, сукин сын! Кто это?
- А это мой сын.
- Ага. А вашего брата я в Соловках знал. Ну и медведь.
Юра с полного хода схватился закрай мостика и с этакой спортивной элегантностью вскочил наверх. С копны его волос текла вода, и вообще без очков он видел не очень много.
- Плаваете вы, так сказать, большевицкими темпами. - сказал Успенский. Юра покосился на неизвестное ему голое тело.
- Да, так сказать, специализация.
- Это приблизительно скорость всесоюзного рекорда. - пояснил я.
- Всерьез?
- Сами видали.
- А вы в спартакиаде участвуете? - спросил Успенский Юру.
- Коронный номер, - несколько невпопад ответил я.
- Коронным номером будет профессор X. - сказал Юра.
Успенский недовольно покосился на меня: как это я не умею держать язык за зубами.
- Юра абсолютно в курсе дела. Мой ближайший пом. А в Москве он работал в кино помощником режиссера Ромма. Будет организовывать кинооформление спартакиады.
- Так вас зовут Юрой? Ну, что ж, давайте познакомимся. Моя фамилия Успенский… - Очень приятно. - осклабился Юра. - Я знаю, вы начальник лагеря. Я о вас много слышал.
- Что вы говорите? - иронически удивился Успенский.
Юра выжал волосы, надел очки и уселся рядом в позе, указывавшей на полную непринужденность.
- Вы, вероятно, знаете, что я учусь в техникуме?
- Н-да, знаю. - столь же иронически сказал
Успенский.
- Техникум, конечно, халтурный. Там, вы знаете, одни урки сидят. Очень романтический народ. В общем там по вашему адресу написаны целые баллады. То есть не записаны, а так сочинены. Записываю их я.
- Вы говорите, целые баллады?
- И баллады и поэмы и частушки - все, что хотите.
- Очень интересно. - сказал Успенский. - Так они у вас записаны? Можете вы их мне прочесть?
- Могу. Только они у меня в бараке.
- И на какого черта вы живете в бараке? - повернулся ко мне Успенский. Я же предлагал вам перебраться в общежитие ВОХРа.
Общежитие ВОХРа меня ни в какой степени не устраивало.
- Я думаю на Вичку перебраться.
- А вы наизусть ничего из этих баллад не помните?
Юра кое-что продекламировал; частушки, почтив непереводимые на обычный русский язык и непечатные абсолютно.
- Да, способные там люди. - сказал Успенский. - А порасстреливать придется почти всех. Ничего не поделаешь.
От разговора о расстрелах я предпочел уклониться.
- Вы говорили, что знали моего брата в Соловках. Вы и там служили?
- Да, примерно так же, как служите теперь вы.
- Были заключенным? - изумился я.
- Да. На десять лет. И как видите, ничего. Можете мне поверить, лет через пять и вы карьеру сделаете.
Я собрался было ответить, как в свое время ответил Якименке: меня де и московская карьера не интересовала, а о лагерной и говорить нечего. Но сообразил, что это было бы неуместно.
- Эй, Грищук! - вдруг заорал Успенский. Один из телохранителей вбежал на мостик.
- Окрошку со льдом, порций пять. Коньяку со льдом - литр. Три стопки. Живо!
