Теодор Гладков - Артур Артузов

Он писал всесильному наркому так, как не писал ему никто, выступал на партактиве так, как больше не выступил никто, он открыто говорил о вещах, о которых многие его сослуживцы и знакомые боялись даже подумать наедине с самими собой.

Можно с позиций нынешних дней обвинять Артузова в чем угодно: фанатизме, наивности, преданности ложным идеалам – нельзя, однако, отказать в одном – честности и порядочности. Что же касается заблуждений – мы же не упрекаем тех, кто жил на земле до Коперника, за то, что они верили в нелепость – будто Солнце вращается вокруг нашей Земли…

Сегодня достаточно хорошо известны методы, с помощью которых следователи добывали от арестованных признания в самых чудовищных преступлениях: призыв к партийной совести – «это надо партии!», обещание сохранить жизнь, «если подпишешь», избиения, многочасовые «стойки», лишение сна на протяжении десяти–двенадцати суток, угрозы расправиться с семьей.

В случае с Артузовым мы встречаемся с иным – изощренным обманом, когда человека, еще находящегося на свободе, но фактически уже обреченного (чего сам он не знает), вынуждают покаяться в грехах, которых он не совершал! Причем покаяться не из–за страха, а вполне искренне. Второе применение этого иезуитского метода автору неизвестно. Но об этом несколько позже…

Новый, 1937 год начался вторым «московским» процессом, так называемого Троцкистского параллельного центра. На сей раз перед Военной коллегией Верховного суда СССР предстали семнадцать человек, в том числе первый заместитель наркома тяжелой промышленности, член ЦК ВКП(б) Георгий (Юрий) Пятаков, первый после Октябрьской революции командующий войсками Московского военного округа Николай Муралов, крупнейший партийный публицист Карл Радек, видный партийный и государственный деятель Григорий Сокольников. Все подсудимые были признаны виновными. Тринадцать приговорены к расстрелу, четверо – к тюремному заключению. (Впрочем, Радек и Сокольников вскоре были убиты якобы уголовниками.)

Этот процесс готовился уже под непосредственным и прямым руководством Ежова как наркома НКВД.

Увы, к разочарованию, чаще всего трагическому, людей, знавших его раньше, полновластный хозяин наркомовского кабинета на Лубянке оказался совсем другим Ежовым. Не Ежевичкой, как его ласково называл вождь, но тем, производной от фамилии которого стала крылатая фраза «стальные ежовые рукавицы». А позднее – и поныне не забытое страшное слово «ежовщина» как кровавый синоним порядкового числительного «1937–й».

Наркомом этот маленький человечек, почти карлик (рост – 150 сантиметров), стал, когда ему был сорок один год. Происхождение его неясно, сам он в анкетах писал «из рабочих». Сохранились собственноручно написанные им документы – несмотря на «незаконченное низшее образование» автора, они составлены толково, грамматических и синтаксических ошибок почти нет. Да и сам слог (равно как и почерк) нареканий не вызывает. Был дважды женат. Вторая жена Ежова Евгения Соломоновна (урожденная Фейген–берг, по первым мужьям Хаютина и Гладун) была женщиной интеллигентной, правда, изрядно легкомысленной. Она работала редактором в основанном Горьким журнале «СССР на стройке», дружила со многими известными писателями, художниками, артистами. Когда–то у нее был бурный роман со знаменитым автором «Одесских рассказов» и «Конармии» Исааком Бабелем, который после третьего замужества ее часто бывал в доме Ежовых. Сегодня многие историки полагают, что именно это обстоятельство впоследствии послужило главной причиной ареста и расстрела писателя.

Своих детей у Ежовых не было, и они удочерили девочку–сироту, взятую из приюта{122}.

Чем привлекла Сталина эта странная – на первый взгляд, только на первый! – фигура? (Кто–то однажды шутливо заметил: росточком! Ежов был заметно ниже Сталина, тоже малорослого.)

Свою роль при отборе кандидатов в наркомы НКВД, по мнению автора, сыграли следующие обстоятельства. Ежов не принадлежал к так называемой ленинской гвардии. Он не только никогда не примыкал ни к какой оппозиции, но даже не был знаком с видными партийцами, такими как Николай Бухарин, Лев Каменев, Григорий Зиновьев, Алексей Рыков, не говоря уже о Льве Троцком. Он был одиночкой, сам по себе, никем и ничем. Но абсолютно по–собачьи преданным Сталину. А потому и опираться в своей деятельности на любом посту, партийном или государственном, мог только на Сталина. И далее – вождь разглядел в нем то, чего не видели в Воробушке (так иногда называли Ежова приятели) люди, знавшие его не один год. А именно: этот маленький, ясноглазый, вежливый и доброжелательный со всеми человечек обладает железной волей и исключительными способностями исполнителя. Любое порученное ему дело он доводил до конца, сметая все препятствия, не зная ни жалости, ни сострадания{123}.

В первые же несколько недель и месяцев своего пребывания на Лубянке Ежов снял со своих постов и арестовал около трехсот руководителей органов госбезопасности на местах и ответственных сотрудников центрального аппарата НКВД (всего же за два года Ежов, по его собственному выражению, «почистил, но недостаточно» четырнадцать тысяч чекистов, причем почти все были расстреляны). Только двое – бывший нарком Генрих Ягода и его многолетний приближенный Павел Буланов были выставлены на открытый третий московский процесс вместе с Николаем Бухариным, Алексеем Рыковым и др. Остальные получили пулю в затылок либо по приговорам Военной коллегии, либо троек и двоек, а то и вовсе «в особом порядке». (Ни одному историку ни в одном архиве так и не удалось отыскать документ, в соответствии с которым был введен, а затем отменен этот «особый порядок» – не просто беззаконие, а беззаконие в квадрате.)

В первую очередь уничтожались старые чекисты, зачастую большевики с дореволюционным стажем, участники Гражданской войны, люди объективно честные и порядочные, просто неспособные к фабрикации липовых дел, избиениям заключенных и иным подлым методам. Однако с неменьшим рвением уничтожали и сотрудников, по моральным и нравственным качествам являвших прямую противоположность первым, вроде Якова Агранова. Этих – за то, что они слишком много знали, а потому представляли потенциальную угрозу. Ежов репрессировал со временем даже тех, кого он сам ранее назначил на место арестованных чекистов, работавших еще при Ягоде. Такая участь, к примеру, постигла его выдвиженцев Леонида Заковского, Израиля Леплевского и многих других. Как «многознающие» и «ненадежные» были уничтожены бывшие чекисты, давно работавшие в других отраслях, вроде Станислава Мессинга и Яна Ольского.